Мы побродили по выбеленным солнцем улочкам и, наконец, нашли что искали. Старая дама жила в маленьком домике. Внутри было темно и пахло чистотой. Старуха предложила нам сесть, но когда я опустилась на диван, то по ее взгляду почувствовала, что ей дико и непривычно видеть у себя совершенно чужих людей.

— Но как же вы будете жить здесь с девочкой? — спросила она. Мама пожала плечами:

— Мы можем спать на одной кровати, а мешать она не будет, она тихая.

— Но если она будет здесь жить, то к ней будут приходить подружки, а я не выношу шума.

…

— Может, нужно было объяснить ей, что у меня нет подружек? — спросила я маму, когда мы вновь очутились на залитой солнцем улице.

— Вот увидишь, Мушка, этим летом они у тебя появятся!

— Но я не хочу, мне с ними скучно.

— А если они разрешат тебе их загримировать?

— Все равно скучно, они все хотят быть принцессами.

— А если мы купим тебе огромный набор грима и сделаем театр?

— Огромную коробку? Большую, как дом? А на какие деньги?

Мама погрустнела, и мне стало стыдно. Мы вышли к дороге, чтобы вновь остановить попутку, и простояли там минут сорок — никто не проехал.

Итамар — мы тогда не знали, что это Итамар, — подкатил к нам на велосипеде.

— В ближайшие два часа вы попутки не дождетесь. Мертвый час.

Он был в льняном белом костюме и при этом — в старых сандалиях. Одна штанина у него была закатана, и была видна нога на педали. Она была словно разрисована китайской тушью — так четко смотрелись на коже черные змейки волос. Пока они с мамой обменивались легкими, как бадминтонный воланчик, фразами, я рассматривала Итамара. Все в нем было как-то слишком. Слишком черная борода, слишком четко очерченная, слишком блестящие глаза. Потом я привыкну к нему, как привыкаешь к черной бусине, которая выкатилась невесть откуда, но тогда он казался мне классическим бездельником. К тому же он был невысоким и хрупким — тогда я считала, что мужчине таким быть неприлично, и радовалась тому, что никто не видит нас рядом с ним на этой пустой обочине.

— Это будет ужасно, — вдруг сказал он.

— Что ужасно? — спросила мама

— Лимонад скиснет.

Мама вопросительно улыбалась, ждала, и он продолжил:

— Если я приглашу вас с дочкой к себе, пересидеть зной, то вы, конечно же, откажетесь, потому что ходить в гости к незнакомцам не принято. От скуки и огорчения я приготовлю лимонад, но забуду о нем, потому что буду пить вино — сегодня очень грустный день. Таким образом, мы приходим к утверждению: лимонад — скиснет. — Он картинно взмахнул длинными ресницами, изображая поэтическую грусть.

Мама рассмеялась:

— Ну хорошо, а где вы живете?

— Да в двух шагах отсюда.

Так мы вновь оказались возле дома, увитого плющом.

— Постойте, разве не к вам сегодня приезжала перевозка? — спросила мама.

— К моей жене. Сегодня она уехала навсегда.

— И уже спустя пару часов вы…

— Послушайте, она уехала давно, полгода назад. Сегодня вернулась лишь забрать вещи. И кстати, разве вас не успокаивает тот факт, что как минимум одна особа вырвалась живой из страшной обители Синей Бороды?

Нас встретила большая овчарка с таким выражением материнской заботы на лице, что стало неудобно за легкомысленную болтовню. Мы стояли посреди большого двора, по обе стороны от которого, вплотную друг к другу, теснились сараи. Итамар провел нас к большому столу под старым эвкалиптом.

— Итак, лимонад?

Сладкие воды того лета — я помню их вкус до сих пор. Знаменитый Итамаров лимонад был зеленым. Итамар мелко-мелко крошил туда мяту, стуча по доске мясницким резаком, которого я боялась. Зато как он светился в стакане, словно море в светлую лунную ночь — сходство довершал ломтик лимона, тонущий в зеленой глубине, как яркий тропический месяц. Совсем другой субстанцией был квас. Вначале Итамар освоил обычный, хлебный; он научился его готовить у русского инженера Изи, но творчески переосмыслил рецепт и вот уже чередовал попеременно лимонно-изюмный и — это уже была и вовсе фантастика — розовый, с добавлением клубничного сиропа. Но это все будет позже, а в тот день, сидя в тени эвкалипта и болтая, мы не заметили, как прошло два часа. Мама встала, подошла к кусту шиповника, под которым дремала Пальма Сиона (так звали овчарку), и почесала собаке жесткий загривок.

«Она хочет прикоснуться к его волосам, — вдруг ясно поняла я, — но не запустить в них руку, а прижать и почувствовать, как они пружинят под ладонью».

— Нам пора, — сказала мама. — Теперь-то уже не мертвый час, попутки появятся.

— Постойте! — Итамар вскочил, чуть не опрокинув свой стакан. — Погодите, вам еще что-то покажу. Сейчас, я быстро… Ключи возьму в доме, вы только не уходите. Спустя пару секунд он появился с огромной связкой ключей. «И в самом деле, словно Синяя Борода», — подумала я. Мы вновь вышли во двор, где ряд одноэтажных построек напоминал короткую улицу. Итамар подошел к огромным деревянным ящикам, стоявшим у одной из пристроек, и отпер один. Мы заглянули внутрь. Вначале мне показалось, что ящик наполнен винными пробками, но потом я разглядела, что это деревянные детальки. Он зачерпнул горсть, поднес поближе, чтобы мы разглядели:

— Вот в этом ящике верблюды, бегемоты и зебры, в следующем — слоны и жирафы. Здесь весь Ноев Ковчег, его нужно только собрать. — Теперь уже я тоже видела и детали самого ковчега, и части, из которых можно было составить животных.

— Я сдаю некоторые помещения под склады. Беру совсем немного, терплю и жду, если какой-нибудь шахер-махер задерживает с оплатой, но я не Иисус Христос. Это вот осталось от одной артели. Вложили деньги, наделали игрушек, собирались продавать как сувениры паломникам, и с тех пор вот уже два года — ни слуху, ни духу. Я ждал, потом думал раздарить это детишкам, а потом смотрю: я ведь и сам могу теперь продавать Ковчег. Артели давно и след простыл, зачем добру пропадать?

Я погрузила руку в ящик. Деревянные детали мягко постукивали, из ящика пахло деревом и лаком.

— Оставайтесь здесь вместе с девочкой. С меня — жилье и стол, а когда продадим ковчеги, разделим деньги. Возможно, потом наймем еще работников. Мне нужен кто-то, как вы, — разумная женщина, которая вела бы это дело. Вы ведь разумная?

Потом Итамар открыл нам еще пару сарайчиков: в одном стеклянные банки, похожие на цитадель из голубоватых кирпичей, в другом — там приятно пахло машинным маслом — какой-то сельскохозяйственный инвентарь. Эти съемщики, видимо, исправно платили. Некоторые двери он не открыл, мы вскоре поняли почему: там жили постояльцы. В квадратной пристройке из железных листов — инженер Изя, сорокалетний холостяк с мамой, грузной и умной Симой. В кирпичном сарайчике — Мила Чижевская, полька, крупная женщина, чем-то неуловимо похожая на бывшую Итамарову жену, с такой же покатой тюленьей спиной. По утрам она выходила из своего сарайчика в купальнике и полчаса стояла неподвижно, ловя солнечные лучи, но все равно никак не могла загореть. Имелись и другие съемщики, которых пока не было видно. Все постояльцы Итамара были недавно прибывшими либо осколками семей, либо одиночками. Изя с мамой приехал из России, а Мила Чижевская — прямо из Варшавы. Дружные и благополучные семейства, приезжая сюда, шли, видимо, другим путем, а эти — слишком легкие — лишь неслись вперед, пока, наконец, словно тополиный пух в каком-нибудь закутке, не оседали во дворе Итамара. Исключение составляло лишь семейство Месилати — эти были старожилами. Они снимали самую большую постройку — оштукатуренный барак. В правой половине барака они жили, а в левой держали фирму вывесок. Но это все мы узнали позже, а тогда — стояли в теплой пыли и смотрели, как Итамар отпирает дверь в еще одну пристройку. Там пахло досками и мышами. Затвердевшая от пыли и солнца газовая занавеска вяло качнулась нам навстречу. Итамар содрал ее с окна: