— Лев Толстой и Эдисон охраняют детский сон, — пробормотал Изя.

— Сейчас я покажу вам, как это выглядит, — сказал Итамар, схватив один из абажуров. Он вскочил на табурет и принялся прилаживать его к лампочке, висевшей над столом. Свет тревожно заметался. Наконец Итмар прикрепил к лампочке стеклянный колпак бледно-лимонного цвета, на котором даже не было никакого лица, одни лишь только глаза. Пока Итамар держал колпак в руках, густые черные ресницы были опущены, но когда внутри оказалась лампочка, глаза распахнулись — они были миндалевидные, с маслянистой восточной тяжестью во взгляде. Страж Израиля изумленно взглянул на наш огромный стол, заваленный недостроенным ковчегом и частями животных, на нас самих: Итамара, рыжего Мордехая Лихтера, Изю, на меня, маму, старую Симу и Милу Чижевскую, потом, словно не выдержав изумления, он налился оранжевым светом, вдруг ярко вспыхнул и погас. Вокруг разлилась тьма.

— Лампочка перегорела? — спросила мама.

— Ох, хорошо, если только лампочка, а не вся проводка, — заволновалась умная Сима. — Ох, не надо было ему туда лезть.

Она оказалась права.

Ошарашенные, мы потихоньку закопошились и стали пробираться к своим жилищам в кромешной тьме, окликая друг друга сдавленными голосами. Вспоминали, что где-то здесь есть керосинка, но керосина-то все равно не было. Похоже, стоило попросту идти спать. Изя с Итамаром изготовили по факелу — они решили во что бы то ни стало починить проводку прямо сейчас. Рыжий Мордехай Лихтер пытался им помогать; ни он сам, ни Итамар еще не знали, что только что закончилось очередное увлечение Итамара — наверное, самое короткое из всех, — а заодно и самое короткое в Израиле партнерство, и что наутро Лихтер уедет со своими ночниками, но еще раньше, сегодня же ночью, когда свет вновь появится, это будет другой свет и другие мы.

Наконец они объявили, что скрепили провода. Теперь не хватало только лампочки взамен перегоревшей.

— Найдите хоть какую-нибудь, маленькую — неужели ни у кого нет? — вопрошал Изя. Но запасных лампочек не нашлось.

— Склад! — вдруг вспомнил Изя. — Итамар, помнишь, ты говорил, что в том низеньком сарае кто-то хранил у тебя электрическое оборудование?

— Ну да, оно и сейчас там, только…

— Что «только»? Они когда тебе в последний раз платили аренду? Молчишь? Ясно: год назад. Эти шаромыжники ничуть не лучше тех, из артели. Ладно, давай ключи, уверен, что уж какая-нибудь лампочка там найдется.

Вещи, сложенные в сарае, были тщательно прикрыты брезентом. Изя стащил его вниз, и мы увидели треножники, тележки, черные кубы, — смутно напоминавшие мне что-то, что я не могла вспомнить.

— Постой-постой, — сказал Изя. — Эти твои неплательщики — они кто?

— Даже не знаю толком… Какая-то компания, — неохотно ответил Итамар.

— Ну вот и отлично. Ого, смотри, у них целых два прожектора! А ну, подержи-ка факел.

Мы втащили прожектор под навес и включили. Сноп света выхватил дальний угол стола, всегда полутемный и потому поразивший непривычной оперной яркостью, затем мазнул по кусту жасмина, растущему во дворе, тот тоже выглядел, словно захваченный врасплох. Изя поворачивал прожектор на шарнирах:

— Ишь, как качественно сработано, резьба — прямо ювелирная!

Итамар закуривал, и его дым, казалось, спешил поскорее попасть в конус желтого света.

— Ну и мощность, — не унимался Изя. — А пойдем посмотрим, что у них еще есть?

— Завтра посмотрим, — сказал Итамар.

…

Когда я вышла во двор, было уже позднее утро. Я прошла мимо куста роз, который млел в ореоле движения и жужжания (в этот час двор Итамара начинал гудеть, тикать и трещать), и услышала веселые голоса, доносившиеся из-под навеса, с места наших сборищ. Я подошла поближе — оттуда раздавался еще не знакомый мне необычный звук, словно там стрекотал невиданно большой кузнечик. Изя стоял у треноги, на которой была черная кинокамера с комичными, как у Микки Мауса, круглыми ушами, словно стянутыми к самой макушке. Стрекотание доносилось оттуда. Изя направлял камеру на маму, а она сидела, облокотившись на стол, и говорила:

— Свет — это очень важно. Можно так осветить человека, что у него будет чернота под носом — словно усы.

Увидев меня, Изя замахал рукой:

— Отойди, ты в кадре.

Я вышла из-под навеса и увидела, что сюда от сарая, словно цепочка муравьев, протягивается небольшое шествие — каждый нес что-то в руках: Сима — свернутые кабели, Мила Чижевская — странный серебряный ящик, смуглые девчонки из семейства Месилати все вместе тащили что-то напоминающее оцепеневшую конечность богомола — видимо, кронштейн.

— Мы будем делать фильм! — кричали они. — Мы будем сниматься в кино!

Фильм назывался «Будни агента Киви» — это я помню, но вот о чем он был? Сейчас мне кажется, что я никогда не знала этого точно. Поначалу Итамар с Изей просто увлеклись, изучая, как работает камера, потом стали снимать короткие сценки, а потом, думаю, Итамар сам с удивлением обнаружил, что его слушаются актеры и статисты, и даже Изя не насмешничает по своему обыкновению, а ждет его команд. Пришел день, и оказалось, что у фильма есть начало, середина и конец, и что он снят на первоклассной аппаратуре и качественной пленке.

И все-таки, о чем он был? Каким он был?

Когда я пытаюсь вспомнить, то всплывают лишь отдельные эпизоды. Кто-то за кем-то гонится. Оба они — и догоняющий и убегающий — выглядят одинаково глупо. Мама учит Итамара давать пощечину. Он смущается и никак не может ударить ее по щеке. Он не знает секрета театральной пощечины, который известен любому актерскому ребенку: нужно делать так, чтобы удар приходился на челюстную кость — тогда получается и звонко, и не больно.

Сколько раз здесь, в «Чемпионе», я слышала, как люди вновь и вновь тасуют одни и те же воспоминания. Почему именно эти? Что такого важного в сломанной ручке бидона, которую заменили веревкой, или в том, как бабушка, словно детскую ладошку держа меж двух своих, протирала тряпкой листья фикуса? Какая фигура образуется, если соединить эти события? Диалоги, которые я запомнила, были лишены ярких деталей, за которые так любит цепляться память. Они могли бы быть в любом фильме.

— Когда ты уезжаешь?

— Завтра.

— Но ты же понимаешь, что это навсегда, надолго?

Я помню, как трудно оказалось снять простую сцену, в которой официант подносил маме спичку и она закуривала. В первый раз спичка не зажглась, во второй — погасла раньше, чем полагалось, в третий — обожгла ему пальцы.

Я не помню фильм, но зато помню его изнанку, с перепутанными, перекрученными и оборванными нитями, с проводкой, которая с тех пор обрывалась еще много раз (мы привыкли смотреть под ноги, чтобы не наступить на электрические шнуры — они извивались в траве, как змеи), с запахами жести, резины и пыли, перегретой софитами, с профессиональным оператором — так длинно его называли, пока он не появился, а когда приехал, оказалось, что его фамилия Шац, и что он — маленький и длиннорукий — похож на рыжего паучка. «Шац, зовите меня просто Шац». С деньгами. Деньгами! Заплаченными и не заплаченными, теми, которые Итамар надеялся получить от съемщиков, и теми, которые сам платил настоящим киношникам; они приезжали в нашу глушь что-нибудь наладить. С неожиданной красивой властностью, которая в нем появилась, когда он произносил: «Замерла!» или «Отходи. Медленно!» С чем-то единодушным, похожим на преступный сговор, что помогало нам отодвигать в сторону все, что не было фильмом.