Это произошло полгода назад, когда он уже успел развестись с Джулией и переехать в отдельную квартиру. В один прекрасный день туда ворвалась полиция с обыском. Наркотики отец никогда не прятал, и на него наконец-то завели уголовное дело. Этим все и кончилось, но вот газеты развопились. Магу тогда черт понес на одну модную выставку — это было, конечно, глупостью. Лишь зайдя в фойе, она ощутила, что на нее смотрят и перешептываются. Она хотела было уже бежать оттуда, но подошел кто-то из друзей, они разговорились. Потом Мага выпила один за другим пару бокалов вина и почувствовала, что ее отпускает. Она неплохо провела вечер, и, выйдя из галереи и простившись с друзьями на углу, решила идти домой пешком. Она шла по узкой улочке, мимо уютных кафе и крохотных магазинчиков, восхищавших ее всегда своей нерентабельностью, и рассматривала витрины, когда вдруг увидела отца. Он сидел у стола, за неплотно придвинутой ширмой. Мага сразу узнала его спину, знакомую и незнакомую одновременно. Рыхлые бледные плечи, несколько блеклых родимых пятен. Как он оказался здесь голышом? Она подняла глаза на вывеску: Тату-салон.

В здравом уме она никогда бы так не поступила, но пара бокалов натощак ударили ей в голову. Может же она хоть раз сказать все, что о нем думает! Зачем он сюда поперся? Рисовать похабную картинку на рыхлом бицепсе или прокалывать мочку, чтобы очаровать очередную дуру? Похудел бы лучше! Белый живот нависает над джинсами, как оплывший портик имперского здания, — смотреть противно. Он может хоть раз подумать не о своем эксцентричном имидже, а о близких, которым предстоит все это расхлебывать? Хватит уже делать из себя посмешище. Она распахнула дверь и вбежала внутрь, натолкнувшись на кресло-кушетку, на котором валялась скомканная салфетка. Видимо, процедура была окончена. Отец сидел у стола на маленьком вертящемся стульчике, а верткая тату-брюнетка выписывала ему квитанцию. Он обернулся на звук хлопнувшей двери — Мага никогда не забудет, как он поворачивался, прокручиваясь на стуле. Часть груди была выбрита, словно кто-то широким жестом расчистил свободное место — и вот перед глазами предстала вся татуировка. Вначале Мага видит что-то вытянутое, сине-красное, но постепенно различает на покрасневшей коже синюю надпись, сделанную строгим чертежным шрифтом:

«Не реанимировать».

Даниэль Синим на синем

Я не помню его лица, а его фотографий у нас не было. Мама сказала, что выкинула их вместе с кольцом, «Но разве можно выкинуть все?» — спрашивал я себя. Наверняка он остался где-то на групповых снимках, на заднем плане. А может, наоборот — на переднем. Когда мы ищем любимое лицо на групповых снимках, то ожидаем встретить его где-то на периферии, в дальнем углу. Этому учит нас опыт любви: когда-то мы выделили одно лицо из тысяч других, и теперь вновь хотим маленького чуда: увидеть родное в океане чужого. Поэтому так удивляет, когда находишь любимое лицо сразу: в самом центре. Мы чувствуем себя ограбленными: у нас отобрали радость узнавания, медленное движение навстречу. И уж совсем странно обнаружить того, кого любишь, среди людей-виньеток. В пору молодости моих родителей такие композиции все еще были в моде. Двое ложились на пол, симметрично облокотившись на локти. Я вглядывался. Как изощренный сыщик, я искал отца, спрятанного на виду, среди этих возлежащих; среди веселых инженеров с прямоугольной шевелюрой, которые, словно кариатиды, поддерживали ватманский лист с названием конструкторского бюро, среди загорелых туристов, среди дурашливых студентов.

…

Я окончил первый класс. В тот год мама сама (все подчеркивали это «сама») сделала ремонт. На самом деле не сама, конечно. Приходила Валя, мамина подруга. Валя белила потолок, потому что мама боялась лезть на лестницу. Потом они курили на кухне и болтали. Я что-то рисовал, сидя у себя, и навострил уши, когда Валя попросила маму дать ей отросток каланхоэ. Мама уже хотела срезать, я слышал, как заскрипел табурет, когда она потянулась к подоконнику, но Валя вдруг замахала руками:

— Стой, стой! Погоди. Ты не режь сейчас, так оно у меня расти не будет. Вот докурим, ты выйдешь, а я вроде как украду его, — ты мне ножик только оставь. Говорят, краденое хорошо растет.

Я встал и подошел к кухонной двери, чтобы побольше узнать о том, как Валя собирается красть.

— А куда он хочет уехать, в Америку, или в Израиль? — спросила вдруг Валя. — Она произносила «Израиль» — не так, как говорили у нас дома.

— Не знаю, к чертовой матери, в Вену, в Америку.

— А Даник знает?

Я вдруг понял, о ком они говорят, — об отце. Мама, видимо, помотала головой, а может, беззвучно приказала Вале говорить тише. Я замер.

— А тебя не вызывали куда-нибудь, — Валя сделала паузу, — туда?

— А с чего бы это меня должны были вызывать? — спросила мама.

— Ну мало ли… Может, он вообще… шпион. У нас на заводе рассказывали: шпионам сейчас даже стараться особо не надо. Вышел на улицу с газетой, встал в условное место, под спутник, а спутник тот читает газету. Даже мелкий шрифт читает.

— Ну какой из него шпион, Валя! Ты как маленькая.

— Да, конечно, никакой, и все-таки… Вот как подумаю, ведь столько раз сидел рядом, как ты сейчас, потрогать могла за свитер, а сейчас он в этом свитере, может, на Монмартре. Ты передачу ту смотрела «Люди с двойным дном. Хроники одного предательства»?

— Валя, Монмартр в Париже!

Но Валю было не сбить, она увлеклась картиной, которая ей, кажется, очень нравилась:

— Бредет один, среди каменных джунглей… Куда ему теперь? А ты не боишься, что он Даника увезет?

— Как увезет?

— Украдет.

— Украдет? — мамин голос звучал удивленно.

— Ну, заманит. Купит ему джинсы или, не знаю, — значок с кока-колой, жвачек — и увезет.

— Какие джинсы, Валя, ему же только девять.

— А мой уже требует! — засмеялась Валя. — Они заговорили о джинсах, и я тихонько отошел.

Я как раз посмотрел недавно фильм про шпионов. Они не становились под спутник, чтобы передать донесение, они показывали друг другу половинки разорванной фотографии. Я попытался представить, как мой отец в ярком иностранном свитере показывает кому-то клочок бумаги. У меня ничего не получилось. Когда я думал об отце, мне представлялся лишь силуэт: аккуратная черная фигурка на молу. Одинокая мужская фигура, в куртке и брюках-клеш, таких же заостренных, как очертания катеров, стоящих на рейде, и красный огонек сигареты. Вот к отцу приближается человек, подходит совсем близко — их головы сближаются, угловатые ладони прикрывают огонь, который вспыхивает, освещая лица. Я часто репетировал этот жест: опускал голову, подносил к лицу согнутые ладони, и пытался при этом увидеть себя в зеркале. Это было тяжело, зато мне хорошо удавалась следующая стадия, когда я, отступив на шаг, медленно, с достоинством кивал. (Ответный кивок отца был слабым, как эхо, — эти пропорции между кивками всегда соблюдались.) Затем я медленно удалялся с собственной красной светящейся точкой. Я не знал тогда, что угловатый сгиб ладоней, который так меня пленил, сдвинутые головы, кивок — все это исчезнет навсегда. Те советские сигареты плохо раскуривались, их надо было беречь от ветра, те мужчины не имели при себе зажигалок.