— Как-то так оно и выходило… выходит… их черед был, а теперь, стало быть, мой. Что-то переменилось в мире… и пусть ведьмы нынче мирно серед людей живут, да только те ведьмы — и не ведьмы вовсе.

— Это как? — поинтересовался Дурбин.

— Да… обыкновенно… — Тадеуш поморщился, поскольку вот никогда-то он не отличался говорливостью. И Аннушка на то ему не раз пеняла.

…тоже переменилась.

Куда подевалась та девица, что, пусть и знала себе цену, была горда, но не горделива. И мужа уважала, и матушку его… хорошо, матушка не дожила до дня, когда болезнь у Лилечки обнаружили, сразу после родов и отошла.

— Иные они, — он потер лоб. — Как… не знаю… отец сказывал, что ему дед говорил, будто прежде ведьмы людей насквозь видели. И сила их была от мира, и не нужны им были ни печати, ни обряды.

— Всё эволюционирует, — возразил целитель. А ведь хорош, если поглядеть, если приглядеться, смыть с лица белила да румяна, парик нелепый этот, на который и глядеть-то неохотно, снять, то и останется парень пригожий. Вона, высок, статен и поглядывает свысока, снисходительно. Сердце полоснула ревность.

И… успокоилась сама собою.

На Аннушку всякого говорили, правда, уже после, как матушка отошла. При ней-то не смели, да и сама Аннушка в поместье сидела, не заговаривала про столицу.

Может, и правильно было?

В столице-то Тадеуш нашел, чем заняться. Козелкевичи никогда без дела не сидели, а всякое умели к собственной выгоде оборотить. И ему, последнему, талант семейный достался. Он и сыну надеялся его передать.

А теперь что?

Шепчет в душе голос леса, что еще не поздно, что сам он не стар, что собою крепок, и с молодой женой, если выбрать правильно, все у него сладится.

Особенно если выбрать.

Поднести пожертвование ковену, пусть посватают кого из своих. Сильную ведьму, конечно, никто Тадеушу не отдаст, но что-то подсказывало, что и слабая сойдет.

Подло?

Пускай подло. Но… он ведь должен не о себе думать, а о роде, который того и гляди прервется.

— Дело не в том, что эволюционируют, — сложное слово он повторил по слогам, что вызвало усмешку, которую захотелось стереть. Что он о себе возомнил, этот маг? — Они не оттого эволюционируют, что новое постичь охота, а оттого, что старое теряют. Уже потеряли. Нынешние ведьмы… в них не осталось ни воли, ни желаний собственных. Их… разводят, как разводят соколов или там собак, подбирая подходящие пары. И вы сами с удовольствием бы в том поучаствовали. Да только не вышли.

Целитель покраснел.

А стало быть, заявку в Ковен подавал. Получил отказ? Или, скорее, встал в очередь, ожидая, пока сыщется та, которую назовут ему подходящею.

— Это… разумно.

Второй-то маг смотрит, и не понять, что в глазах его.

— Разумно, — согласился Тадеуш, сам не понимая, отчего губы его в усмешке растянулись. — Разумно… да только сила все одно уходит. Их. И ваша.

— Это… еще не доказано.

А то, будто позволят что-то доказать.

—   В   мире  силы  почти  и  не  осталось,  —  Козелкович  поглядел  на  собственные   руки.  Короткопалые,   темные,  мужицкие   какие-то.   Аннушку   они  донельзя   раздражали,  постоянно   про  перчатки   напоминала. А вот ему в перчатках страсть, до чего неудобно было. — И настоящих ведьм тоже. Матушка моя, помнится, говорила, что, в клетке живя, и чудесный сирин в курицу превратится. Поэтому Волков и не позволил дочь забрать… точнее, позволил, но как вернулась, так и принял. И дом свой закрыл. Дед сказывал, что некогда здесь весь ковен стоял с Верховною ведьмой во главе, да только пройти дальше опушки им не удалось. И магам… что тогда, что после. Много их было, желавших добыть сокровища, да ведьмин лес не так и прост.

И оборонит.

Защитит.

Может… может, случится чудо и не оборвется последняя нить рода?

— Значит, остается ждать? — уточнил тот безымянный маг, в окно поглядывая. За окном была темень кромешная. Но и она казалась живою.

— Ждать, — согласился Тадеуш. Знал бы кто, до чего тяжело ему давалось это вот ожидание. Но… лес не обидит дитя.

Лес…

Шумел вдали, и в шелесте его листвы слышалась песня, та самая, слова которой Тадеуш некогда знал, но потом позабыл.

Бывает.

…какая бы баба ни была, молодая или старая, красивая или страшная, умная аль глупая, знай, — всё одно по сути своей любая баба — ведьма.

Откровение, постигшее Апанаса Гапончика, несчастливо женившегося в четвертый раз, по возвращении домой после трехдневного отдыха.

Спала Стася плохо. Впрочем, не удивительно. Она так и не сумела привыкнуть ни к размерам этого дома, который был слишком велик, пуст и потому страшен, ни к спальне, любезно предоставленной Евдокимом Афанасьевичем, ни…

В общем, ни к чему.

Она ворочалась в огромной кровати, на которой помимо Стаси уместились бы все котики, да еще бы и место осталась. Прислушивалась к шорохам, вздохам и скрежету, ко всем звукам, которыми наполняются даже скромные городские квартиры, что уж говорить об особняках. Изнывала от духоты под пуховым одеялом, ворочалась, пытаясь не провалиться в пуховую перину, разглядывала черный балдахин и пыталась уговорить себя, что все это, начиная с балдахина и кровати и заканчивая миром, существует.

Что она, Стася, не сошла с ума от одиночества.

С людьми ведь случается.

Но она не сошла с ума, а… сгорела. Наверное. Там. Вместе с бабушкиным домой и… мама обрадуется, получив в наследство не только участок, но и Стасину квартиру. Или не обрадуется? Или, может, она все-таки Стасю любила? Хотя бы немного?

Стася вздохнула.

И села в кровати.

Потерла глаза и ничуть не удивилась, когда темнота блеснула зеленью.

— И как ты умудряешься пробираться сквозь запертые двери? — поинтересовалась больше потому, что молчание стало невыносимым, нежели и вправду надеясь получить ответ.

Бес с легкостью запрыгнул на кровать, но укладываться не стал, заворчал, как показалось, укоризненно.

— Жалуюсь, да? — Стася дотянулась до кота и почесала его за ухом. — Я жива. Ты жив. И котята. И… что мы здесь оказались, это ведь везение, да? Иначе сгорели бы… точно сгорели бы.

Она поежилась, вспоминая ту ночь, которую, признаться, вспоминать совсем не хотелось.

Кот заурчал и попятился.

— И дом хороший. И хозяин. И мир этот… могло бы быть хуже, да, я понимаю, просто… я здесь чужая.

— Мрру-м, — сказал Бес и рванул простынь когтистой лапой, а потом спрыгнул на пол и повернулся к Стасе задом.