краску. Мне стало жарко. И я снял пиджак. И повесил его на стул. Я приготовился врать.

– Пашу?.. Познакомились на одной конференции…

Я тут же стал вспоминать все научные конференции, где мы могли столкнуться. К счастью, мне озвучивать их не понадобилось. Профессор широко улыбнулся.

Да не знал я никакого Агафьева, даже если он был великолепным врачом! Я опустил глаза. Как ни странно, именно то, что я уткнулся взглядом в пол, заставило профессора говорить самому, не дожидаясь моего ответа. Мой опущенный взгляд он расценил как ответ.

– Вижу, знали… Да, им с Людочкой много пришлось пережить. Впрочем, теперь она переживает сама… В одиночку. Это вообще недопустимо… Что я говорю… Я врач и уж, как никто, знаю, что в жизни абсолютно, абсолютно все возможно. Так не должно быть, но так есть. И тут уж ничего не поделаешь… Талантливейший детский врач… Спасающий и, более того, спасший столько детей! Но перед судьбой собственного ребенка оказался беспомощен. Вернее, перед его возможной судьбой. Вот вы говорите – Лисецкий… Да вообще, при чем тут Лисецкий? Паша мог умереть и от гриппа. Если до гриппа случилась бы такая трагедия… Не то чтобы ослабший организм. Скорее всего, ослабшая воля. А возможно, простое нежелание бороться за жизнь. Вы как врач знаете, что, бывает, умирают только от нежелания жить. Вот и вся причина… А вы мне – Лисецкий!.. Человек в любой болезни словно отрывается от земли. Пусть даже на сантиметр. Смотря какая болезнь. Но не все хотят возвращаться… А вы мне – Лисецкий! Да бог с ним!

Я внимательно смотрел на седого профессора. Старый врач. Старый идеалист. А возможно, он прав? Если Агафьев пережил горе…

– Вижу, вы мне не верите. Да, я старый идеалист. Но я не дурак. Более того, скажу вам. Как бы я себя в этом ни убеждал, я сам себе не верю. Удивлены? Понимаете, в чем парадокс. Агафьев действительно чуть с ума не сошел от горя. Но вскоре у него возникла совсем другая реакция на болевой синдром. Он фанатично, как-то яростно, даже жестоко пытался убедить себя, что болезни могло бы и не быть. Нет – он пошел дальше! Да, болезни могло бы и не быть! А если есть – то легко излечима! Более того – он себя в этом убедил. И вдруг сам умер.

– Извините, не совсем понимаю…

– Еще бы! Вы, как я понял, с ним редко встречались. А хоть бы и часто! Он тщательно скрывал свои научные изыскания! А в диссертации указал лишь общую тему. И добросовестно писал ее под моим руководством. Но я знал, догадался потом, что это липа. Хорошая, талантливая, но липа!.. Фу, что я такое говорю. Липа не может быть талантливой. Но Агафьев никогда, поймите, никогда бы не писал подделку. Я уточню. Это была диссертация. Настоящая, умная, новаторская. Но помимо нее существовала еще более настоящая диссертация. Совсем другая! Там, где он сделал сенсационное открытие! Действительно сенсационное!.. Хотя, увы, я точно не знаю, действительно ли он его сделал. Или еще работал над ним… В любом случае Паша был заинтересован жить! А не наоборот! Именно заинтересован! Если хотите – расчетливо, почти математически, трезво. Даже если жизнь была ему в тягость… Пустить на самотек исключительный научный эксперимент! На это никакой ученый не способен. Особенно, если его эксперимент удался. А хотя бы и нет. Ну, какой писатель захочет умереть, оставив незаконченным произведение? Конечно, если оно удачное. А какой художник? А какой музыкант?.. Нет, это нелогично и противоестественно. Вначале завершить свой труд. Обнародовать его. А потом – умирай сколько хочешь. Поэтому… Как бы я ни пытался себя убедить, что он был физически сломлен. Дух его тысячу раз сопротивлялся. А дух способен на многое в борьбе со смертью. Разве вы как врач не согласны?

Я как врач, конечно, был согласен. Я видел десятки примеров, когда человек выживал благодаря одному только духу. Но физически сломлен… Это уже причина… Пока вслепую, но я стал что-то нащупывать. Агафьев работал над каким-то научным открытием. Это, как я понимаю, было какое-то лекарство от какой-то болезни. Но какое и от какой? Ведь я должен догадываться как его друг. Да и профессор в этом уверен. А я ничего не мог даже предположить.

Вдруг незаметно возле нас оказалась жена Агафьева. Я не знал, слышала ли она последние слова профессора о нежелании умирать. О борьбе духа и тела. Во всяком случае, она не подала виду.

– Вы так уединились. Я знаю, профессор, что вы не любитель больших компаний. Скорее, привязываетесь к менее знакомым людям, но…

– Ну что ты, Людочка. – Долин приобнял Людмилу и дружески похлопал по плечу. – Просто тут все мы слишком хорошие знакомые. А со слишком хорошими знакомыми какие общие темы? Только слишком хорошо знакомые. А они-то как раз часто перерастают в болтовню и слухи. А тут новое лицо…

– Да, именно – новое…

Людмила произнесла это рассеянно, словно невпопад. Но я почему-то все понял.

– Мне пора. – Я пожал ей руку.

– Жаль, – вновь рассеянно и уж очень дежурно ответила она. – Очень жаль…

Ну хотя бы не повторяла и не акцентировала!

– Мне пора. – И я почему-то повторно пожал ее руку.

– Я провожу вас.

Мы вышли на лестничную клетку. Мы были одни. А двери, я надеялся, не умеют подслушивать. Похоже, она тоже так думала.

– Вы ведь вообще не были знакомы с моим мужем? – Она спросила так просто, что я не мог уже лгать.

– Не был.

– Я так и думала. Есть разные отношения. Но самое главное, что нас связывало с Пашей – это… Все. Поверьте – все, все, все. И ни одной, самой малюсенькой тайны. Поймете ли вы меня? Но я бы знала.

– Я понимаю.

Она кивнула и посмотрела в окно подъезда. Хотя смотреть было некуда. Грязное окно. Ни черта не видно за ним! Только на нем. Пыль и засохшие подтеки.

– Вы о чем-то хотели меня спросить? – Она резко повернулась ко мне.

И я резко ответил:

– Да. Над чем работал ваш муж? Какое-то новое лекарство?

Она пожала плечами.

– Это не тайна. Нашу дочь внезапно разбил детский паралич. Внезапно. Нет, не церебральный… Впрочем, вы должны разбираться. Но, как правило, это навсегда. Паша мучился. И в общем…

– В общем, он нашел способ вернуть ее к нормальной жизни?

– Я не знаю. Честное слово, не знаю. Во всяком случае, я уверена в одном. Если бы не нашел… Но, если бы остался