По песням Тебелев определяет возраст прохожих. Вот доносятся голоса:

Тебелев смекает – это прошли будущие рекруты-призывники, осенью из поселка отправятся на службу сразу несколько человек, вон протопали табунком, песню не успел дослушать. Чу, а вот еще один идет, этот много старше. Идет не спеша, поет, и голос его знакомый.

Иван Михалыч слушает песню молодости, жалеет одинокого певца – ну да все еще впереди, склеится, срастется. Начальник босиком выходит на крыльцо. Тихая звездная ночь охватила свежестью легкой прохлады. Он чуть слышно бормочет: «Лепота, любит нашу Заозерную улицу молодежь, у нас тут сады и липы медом пахнут».

На берегу озера, что в центре поселка, парни развели костер, там жалуется струнами балалайка, а то вдруг грянет басами тальянка и зальется, заголосит любовные страдания. Вот девушки запели:

Кажется, к самым звездам летят искры от костра, недаром их на небе не счесть. И людей на земле много, и каждый хочет жизни, счастья, мечтает о любви.

Натолька стоит под окном знакомого дома и через узкую щель в занавеске ведет наблюдение за любимой Зойкой. Она, верно, ждет, когда все домашние заснут и, потихоньку открыв калитку, выйдет к нему, и они растворятся в объятиях ночи.

Вот стоит он, опершись руками о бревенчатую стену дома, за спиной старая, толстая береза, на ней птички спят. Натолька боится шевельнуться. Так и стоит, вспоминая, как с Зойкой за поселком гуляли, держась руками друг за друга, удерживая равновесие, ходили по рельсам железной дороги.

Однажды невеста остановилась и говорит:

– Натоль, а ты ради меня эту рельсу поднимешь?

– Вот эту длинную, что ли?

– Да!

– Ого! Оно, конечно, ради тебя я подниму что угодно, но я же не стахановец, чтобы рекорды ставить!

– Ты ради меня даже рельсу не хочешь поднять, а говоришь – люблю!

– Зоинька, ну что ты обижаешься на меня, я ведь эту рельсу не терял, пусть она тут лежит, ее, наверно, краном положили. Ну что ты, миленькая, в самом деле, – ворковал Натолька.

Как-то в депо он слышал от мужиков, что женщины хороши кто умом, кто красотой, а кто просто серединой. Примеряя смысл тех слов к Зойке, Натолька не может определиться, чем она хороша, но сердце его готово выпрыгнуть, когда он касается ее губ.

До слуха ухажера из дому донесся скрипучий голос тетки Анны – матери невесты:

– Ты уж, поди, замуж за него собралась?.. Нашла жениха, мать-то у него больная, лежачая и самого соплей перешибешь!

За спиной послышались шаги. Натолька оглянулся и ахнул, возле него, как приведение, стоит его мать Дуня. Лицо ее в ярости, голос громкий, а в руках палка.

– Вот ты где шляешься, бродня, опять тут под окнами спишь? Марш домой сию минуту.

Натолька уныло бредет по Заозерной, самой зеленой и красивой улице поселка в сопровождении конвоира – родной матушки Дуни.

В холодном небе вселенной сорвалась звездочка и растаяла, будто ее и не было никогда, а на земле у яркого огня, не загадывая о судьбе, веселится беспечная молодость. Но всегда приходит осень, ветры жизни сорвут красоту нарядов и душа голосом старой виолончели запоет об одиночестве, прося нежности и тепла.

Луч поднявшегося над лесом солнца пробился сквозь узорчатую вышивку занавески и осветил на стене лик иконы Божьей Матери.

Лицо Богородицы печально. Взгляд ее устремлен на лежащую в постели старую женщину, рука которой, казалось, безжизненно свисает до пола. Лицо бледное, восковое.

Но вот солнце нежно коснулось ее лица, с животворной настойчивостью уперлось в глаза, и глаза открылись. Лицо чуть порозовело. Старушка, приходя в себя, попыталась встать. И это ей удалось.

Сидя на постели в ночной рубашке и наклонив голову, она клюшкой подтянула к себе шлепанцу, глянула на больные, в синих венах, ноги, тихо заговорила:

– Ноженьки, ноженьки, да что же это с вами?.. Я раньше такая сильная, здоровая была, а теперь – вот что!

– Мария Григорьевна! – позвала ее сноха Маргарита, – идемте кушать!

Мария, надев теплый халат, помолилась на образа и, медленно ступая по половицам, направилась к умывальнику.

– С добрым утром, мама, – приветствует сноха. – Как спалось?

– С добрым утром… Да какой там сон! Всю ночь по деревне Еникеево бродила. Подругу молодости там встретила, вот и гуляли с ней до утра. На одной улице на нас гуси напали, а тут молодые парни появились и отогнали их. Нет-нет, всю ноченьку глаз не сомкнула.

Мы с женой переглянулись и не удержались от смеха. Солнце набирало силу. С крыши зазвенела веселая капель. За окном бойко чирикали воробьи.

– Ну, слава Богу! – обрадовалась мать. – Дождались весны! Скоро будет тепло. Я по зеленой лужайке соскучилась… Работы в хозяйстве прибавится, я и помочь-то ничем не могу, ведь девятый десяток давно разменяла. Подруги мои уж давно на погосте…

Воскресный завтрак, когда вся семья за столом и спешить некуда, нетороплив. И я, зная, что последует, спрашиваю:

– Мам, а чего это ты каждую ночь повадилась с подружками гулять? Не оттого ли ноги-то болят?

Ну да, так и есть: старушка сразу ударилась в воспоминания.

– Ноги-то я с детства натянула да застудила. Во время войны мы с девчонками на подсочке леса работали, живицу собирали. У нас бригада была: Настя Плеханова, Ольга Дренева, Лена и Еня Маршевы, Нюра Упорова, Еня Кирова, Клавдя Гусева. И вот весной в самое половодье нас из лесу перевели на связку плотов. Возле кордона Собачья Нора в заливное озеро всю зиму лошадьми сосновые бревна возили, пока воды не было, весной вода подымается высоко, бревна на плаву, их надо связывать в плоты для отправки по Ветлуге. В те времена ни проволоки, ни тросов не было. Бревна вязали березовыми да ивовыми ветками. Здоровых мужиков на фронт позабирали, остались старики, а у них ноги больные. Тогда из молодых мужиков только Паша Телешов жил на кордоне, да и он был нездоров.