В зале оставалось не больше двадцати пассажиров. Черные предъявляли служащим у стойки свои проездные документы, и создавалось впечатление, что они уже прибыли по месту назначения. В отличие от них, белые щеголяли той неуловимой уверенностью, которую придает лучшая покупательная способность. Так же, как достаточно отдаленное, чтобы ни в чем себя не упрекать, колониальное прошлое.

Мне захотелось сунуть билет в карман и вернуться домой. Но поскольку в подобном решении не было никакого смысла, я встал, поднял рюкзак и тоже направился к выходу на посадку.

Сообщение на мой телефон. От Гислен: «Уолтер спросил меня, увидит ли он вас еще. Спасибо, что заглянули. У вас нежная кожа. Счастливого пути».

Подыскивая ответ, я протянул посадочный талон и паспорт, поднялся по трапу, поздоровался со стюардессами, занял свое место в самолете. Позже, когда записанный на пленку голос предлагал отключить мобильные телефоны, я торопливо напечатал:

«С радостью возвращаю вам комплимент: Уолтер тронул меня, а у вас нежные руки. Надеюсь, до скорого».

Потом самолет с работающими на полную мощность двигателями круто взял вверх, в безупречную лазурь. Поскольку отныне мне нечего было бояться, я смежил веки и от всей души стал молить об аварии.

В Уагадугу была ночь. В зале паспортного контроля стояла теплая плотная влажность, и я подумал: «Воздух можно резать ножом». Непрерывный гул человеческих голосов, выкрики, повсюду черные лица, выцветшие одежды, тлеющие сигареты, на живую нитку закрепленные на потолке неоновые лампы, отражающие и усиливающие звуки голые, облупившиеся и покрытые плесенью стены. Пахло потом, пылью, нищетой, мокрым картоном и болезнью. Мои штаны и рубаха смялись в паху и под мышками. Никогда я не забирался так глубоко на юг, но в этом оглушающем шоке новизны все казалось мне странным образом знакомым, все приходило мне на память, точно эхо прошлой жизни.

Едва я прошел паспортный контроль, среди движущейся толпы таксистов, подозрительных продавцов местных сим-карт и разного рода зазывал, которую едва освещал одинокий фонарь, ко мне навстречу, протягивая руку, шагнул какой-то мужчина. Лет сорока, глаженая сорочка с короткими рукавами, шлепанцы. Невысокий, бородатый, улыбающийся, с живым взглядом, неприметный и предупредительный. Ничто в его стиле или поведении не могло роднить его с дилером из Ла-Курнёв. На беглом и правильном, хотя и с акцентом, французском, он сказал, что его зовут Хамиду, подтвердил, что он дядя Малика, и спросил, хочу ли я взять такси или, поскольку у меня всего один рюкзак, готов воспользоваться его мопедом.

Я без церемоний выбрал мопед. Я, который в Марокко тратил столько времени, рассыпаясь в учтивостях, лишь бы не показаться окружающим высокомерным.

От ветра и скорости ночь, липнущая к моему лицу, казалась еще более теплой.

— Летней ночью я делаюсь очень странным, — поведал мне как-то вечером Клеман, когда мы вдвоем возвращались по шоссе из леса. — Мне хочется чего-то, сам не знаю чего.

— Мне тоже, — только и сказал ему я.

Сердце мое переполняла любовь, я всей душой желал, чтобы он знал, что никто на свете никогда не поймет его так же хорошо, как я.

Воздух врывался в мои глаза, рождая в них слезы, и они тут же начинали течь, хлеща меня по щекам. Я спрятал лицо за пахнущим мылом затылком Хамиду.

После десятка минут езды вдоль широких и длинных бульваров, утопающих в темноте и окаймленных лавками и барами со светящимися вывесками, в основном зелеными, Хамиду притормозил возле нового офисного здания и выключил мотор.

— Вот отель, — радостно сообщил он, забегая впереди меня в холл, — вам подходит?

С белым плиточным полом, белой фанерной «дизайнерской» мебелью и выставленным напоказ на стойке администратора компьютером, холл больше напоминал вычислительный центр девяностых годов.

Хамиду привел меня сюда, чтобы оказать кому-то услугу или просто потому, что решил, что, приехав из Европы, я буду чувствовать себя в подобном отеле удобнее, чем в другом месте? Не знаю. Нет, мне не подходит. Но мне все равно. Однако, чтобы отблагодарить Хамиду, я сделал попытку пригласить его выпить со мной чего-нибудь в баре отеля, перед тем как он вернется домой. К счастью, он с невозмутимой простотой отклонил мое предложение.

— Такси заказано на завтра на час дня. Я приеду сюда за вами в полдень, — добавил он, прежде чем попрощаться, помахав администратору и мне рукой.

Такси? Чтобы ехать куда? Не ощущая ни капли тревоги от того, что никак не подготовился к путешествию, я предпочел вновь положиться на этого человека. Я не стал расспрашивать его и поднялся в номер.

Когда я вошел, шумный кондиционер китайского производства уже почти заморозил комнату. Чистое нежилое помещение, запах нафталина. Окна закрывали плотные шторы со странным узором из переплетающихся маков и подсолнухов. Из-под абажуров лился бледный свет энергосберегающих лампочек. На стенах в рамках — фотографии лошадей и яблонь. Похоже, владельцы отеля сделали все возможное, чтобы клиент забыл, что он в Африке. Я вручил монетку в один евро груму, победившему меня в битве за рюкзак. Закрыл дверь. Выключил кондиционер. Раздвинул шторы на окнах и посмотрел в щель алюминиевых жалюзи.

Внизу, на бульваре, чередовались банки, страховые компании и ночные бары. У каждого здания на садовых табуретах сидели вооруженные деревянными дубинками охранники в форме. Несколько редких такси, по большей части пустых, проехали под фонарями. Приглушенная музыка какой-то дискотеки, взрывы женского смеха через равные промежутки времени. Напротив, на террасе кафе, окруженной изгородью из растений в белых кадках, курили двое молодых людей арабского типа. К их столу подошел третий, который тут же сделал заказ дежурному черному официанту. Разглядев люминесцентные, на американский манер, буквы названия кафе: «Кедр», я предположил, что управляющий и оба клиента — ливанцы. Вскоре гарсон вернулся с подносом, уставленным пивными бутылками по 0,75 и цилиндрическими сандвичами, завернутыми в белые салфетки. Не поблагодарив и даже не удостоив его взглядом, управляющий подхватил три бутылки и, пока двое других опрыскивали себе руки и шеи средством от насекомых, стал пить прямо из горлышка.

— Я знаю одну ливанскую закусочную, где делают лучшие кебабы в Париже, — как-то вечером сказал я Клеману, когда, разложив на низком столике в гостиной греческие сандвичи и острые соусы, мы вдвоем смотрели по телевидению трансляцию дружеского матча двух французских футбольных команд. — Кстати, — добавил я, чтобы произвести на него впечатление, — там они называются не «кебаб», а «шаверма». Я тебя свожу, вот увидишь.

Когда я подумал, что Клеман умер, а я так и не успел его туда сводить, ком из моей груди поднялся до самых висков. Я закрыл окно, задернул шторы и после короткого душа, смешанного с моими слезами, улегся в постель, изо всех сил постаравшись поглубже зарыться в прохладу подушки. Я всегда делал так, когда был маленьким, чтобы забыть о своих печалях. Во сне, увиденном мною в ту ночь, Клеман по телефону испуганно спрашивал меня, когда я вернусь домой.