Полина задумчиво пролистала дальше. Кто-то с нажимом подчеркнул: «Если любите любящих вас, какая вам за то благодарность? Ибо и грешники любящих их любят. А ты полюби врага своего, как брата родного».

– Врага полюби… – прошептала Полина. Она пролистала Библию до конца, последняя страница была вырвана. На обороте обложки проступали следы карандаша, давленая вязь букв; кто-то, написав на последнем листе, вырвал его. Полина подошла к окну, наклонила под углом к свету, пытаясь разобрать. Ничего, кроме слова «наконец», понять не удалось.

Она выглянула в окно, снег сыпал плотной мягкой стеной, он уже завалил улицу, превратив машины на обочинах в могучие сугробы. Засыпал кладбище, там по белому бугристому полю торчали аморфные кругляши, похожие на шарики сливочного пломбира. Полина прижала лоб к стеклу, затаила дыхание – все это происходило в полной тишине, торжественной и пугающей, словно во всем мире внезапно отключили звук.

Ближе к вечеру позвонила Вера Штаттенхаммер, воркуя, сообщила об отмене занятий на понедельник.

– Ввиду экстраординарных метеорологических условий, – ласково заключила она.

Полина поблагодарила и твердо спросила:

– Вера, скажите, а кто тут до меня жил?

– А что? – вопрос прозвучал настороженно. – Если какие-то недоразумения с отоплением или там с канализацией… или что-то по электрической части…

– Нет, тут всё в порядке. Просто я хотела…

– Что?

Полина почувствовала, что Вера тянет время и все равно ничего не скажет.

Пауза затянулась, госпожа Штаттенхаммер вежливо прокашлялась на том конце:

– Ну, я тогда вам завтра позвоню, мисс Рыжик. Спокойной ночи.

Снег растаял к концу недели, уже в пятницу вовсю жарило какое-то совсем летнее солнце, к решеткам ржавых водостоков говорливо бежали потоки талой воды, пористые остатки льдистых сугробов прятались по синим теням домов, деревьев и под стеной кладбища. Мокрый город отливал стеклянным блеском, до Рождества оставалось десять дней.

Полина, весело щурясь на солнце, была чуть на взводе – в конце урока она сдуру сцепилась с отличницей Хильдой, пытавшейся доказать, что сцена смерти брата Левина является ключевой в романе. Уже подходя к дому, Полина придумала чудесные разгромные аргументы, а тогда в классе в голову лезли банальности, неубедительные именно из-за своей банальности. Вообще, на «Карениной» настоял Герхард, Полина предлагала безопасную «Войну и мир», там ни сюжет, ни герои особых сюрпризов не таили: первый бал, старый дуб, картонный Наполеон, дубина народной войны и даже пьяница и дуэлянт до слез любит мать-старушку.

С «Карениной» же с самого начала пошла неразбериха. Полина, перечитывая роман, неожиданно выяснила, что ей стал гораздо симпатичней Каренин, а Вронский, от которого она млела в юности, теперь выглядел туповатым эгоистом, к тому же он был лысоватым коротышкой, а не статным красавцем графом с золотистыми локонами до эполетов, каким наивно рисовался в ее девичьем воображении. Наибольшую угрозу таила сама Анна, но об этом Полина решила пока не думать – чтение и обсуждение застряло на середине романа, увязнув в Левинской женитьбе, смерти брата, деревенской жизни и несуразности ортодоксальной религии.

Майор в черных очках и распахнутой летной кожанке на голое тело грелся на крыльце, покачиваясь в кресле. Полина услышала знакомый скрип, подходя к дому. Старик, не доверяя особо солнцу, согревался изнутри, потягивая бурбон прямо из бутылки. Он махнул соседке рукой. Полина, звеня ключами, открыла дверь, сухо кивнула и попыталась побыстрее прошмыгнуть.

На самом деле не случилось ничего, просто Полина стала замечать, что старик как-то изменился к ней. Теперь он называл ее «ясна пани», при встрече целовал мокрыми губами руку, а иногда и в щеку, при случае старался приобнять за талию или плечо. При всей жалости к Теду Полину передергивало от одной мысли, что за этим может скрываться какая-то физиология. Она была готова помогать, мыть посуду, клеить дурацкие аэропланы, развлекать – все это от чистого сердца, но представить себя объектом эротических фантазий старика – это было чересчур.

В дальнем уголке ее памяти пряталась давняя детская история, когда она, гуляя по подлеску у себя в Нью-Джерси, наткнулась на мертвую собаку. Это был золотой ретривер, кто-то привязал бедолагу к сосне и оставил. Полина сначала не поняла, приметив желтую шерсть, она подумала, что это мохнатый ковер или старая детская шуба. Подойдя ближе, она увидела натянутую веревку, грубую и толстую, примотанную крепким узлом к ошейнику, белозубый длинный череп с остатками шерсти. Тело липкой тряпкой лежало на земле, плоско, лишь ребра топорщились, как большой белый гребень. В районе живота что-то копошилось, Полина, уже против своей воли, сделала шаг, потом другой и увидела мелких белых червей.

История забылась, но ощущение омерзения, похоже, отпечаталось навсегда в ее сознании и всплывало, словно послевкусие, время от времени. Вот и сейчас на Полину против ее воли накатывала тошнотворная волна от робких прикосновений старика и его собачьего взгляда.

– Ясна пани, заходи в гости! – услышала Полина, ей почти удалось захлопнуть дверь. Почти.

Соврав скороговоркой, сбивчиво и неуклюже, что занята, что надо подготовиться, что завтра трудный день, она, громко топая, поднялась в спальню. Разделась, зло раскидав тряпки по комнате. Стоя в душе под горячей, как кипяток, водой, она смотрела, как затуманивается от пара зеркало, как отражение ее розового тела постепенно светлеет, становится прозрачным и постепенно исчезает под белой пеленой.

– А может, я все придумала? – пробормотала она; от неожиданности этой мысли она застыла. Может, я приписываю несчастному калеке свои похотливые, трепетные мыслишки и желания? Только не врать себе! Мы-то знаем, какие сны нам снятся и чем мы занимаемся в спальне! Все эти потные нежности, липкие фантазии, сотканные из упругих погонь и страстных схваток. А, ясна пани?

Ее соски набухли, она чуть сжала их пальцами. Провела ладонью по животу вниз, кожа была скользкая и горячая, волосы на лобке отросли и щекотно кололи руку. Полина, прерывисто вдохнув, подняла голову, подставила лицо под жаркие струи.

– Какая же ты, в сущности, сучка… – улыбаясь, прошептала она.

Солнце надулось красным и уже подбиралось к трубе. Полина, распахнув дверь, вышла на крыльцо. Сосед благодушно сдвинул очки на лоб, улыбаясь, повернулся.

– Тед, – решительно начала Полина. – Мне нужно поговорить с вами. Не поймите меня превратно, – она говорила быстро, чувствуя, как стремительно улетучивается азарт, ей стало абсолютно ясно, что если она не выскажется сейчас, то у нее не хватит духу сказать это вообще.

Сумбурно выпалив все, она, до боли сжав кулаки, с ужасом застыла. Старик, выслушал ее, щурясь и вглядываясь куда-то вдаль, словно предмет разговора не очень занимал его. Улыбка приклеилась к его лицу, но постепенно она стала похожа на гримасу. Слышалась музыка, мелодию было не угадать, доносился лишь бас, бродящий вперевалку где-то на другом конце города. Полина уже костерила себя, молила, чтобы старик не обиделся. Вот ведь черт ее дернул! Пусть усмехнется, скажет, ну, ты, дочка! Вот ведь напридумывала! Но майор молчал.