Ушкуйники глухо роптали. При всем том речные разбойники были людьми верующими, и смерть монахов приняли близко к сердцу. Мрачные атаманы лишь переглядывались. Только один Ермак, казалось, витал мыслями далеко от этих мест, и рассказ Пятого его не очень тронул. Как будто он знал больше, чем остальные, и не осуждал великого князя московского.

— А ушли мы благополучно от Новгорода, переодевшись по совету диакона в нищих, — продолжил Пятой. — Царь приказал выгнать всех неимущих за город, в чисто поле, где многие из них замерзли — зима ить. Новгородцы, кто подогадливей, чтобы избежать верной смерти от рук опричников, тоже облеклись в рубища и дали себя прогнать вместе с другими. Нищим некуда было податься, а горожане, народ торговый, смекалистый, с хорошими связями, ночной порой тайком бежали подальше от Новгорода. Ну и мы с ними... Царь забрал всю новгородскую казну, а дома пожег. И теперь на месте города почти сплошь пепелище...

Больше говорить было не о чем. Рассказ Пятого всех поверг в шок. Атаманы вернулись за стол. Ушкуйники разбрелись по избам, где они жили товариществами. Люди были мрачны и подавленны. Их волновала судьба родных и близких. Не все они были бобылями. У многих имелась родня в Новгороде, некоторые даже обзавелись женами и детьми, зарабатывая на пропитание семьи разбойным промыслом. Что с ними, живы ли они?

— Что ж теперь будет-то? — задал Нагай риторический вопрос, когда все, не сговариваясь, выпили за упокой невинно убиенных новгородцев.

— А будет то, что опричня не успокоится, пока не выжжет вас отсюда каленым железом, — жестко сказал Ермак. — Царь наводит порядки и больше не потерпит баловства на реках. И потом, что вам тут делать? Новгород разрушен, торговля, почитай, умерла — купцы-то истреблены, торговые суда сожгли опричники, что шамать будете?

— Так-то оно так, но больно хлопотно у Строганова в сторожах ходить, — сурово сказал Нагай. — Мы не привычны к ошейнику... уж извини, Ермолай Тимофеевич. А еда... как-нибудь прокормимся. Уйдем к поморам. А там ить шведы, поляки... народ не бедный. Соберем ватагу побольше и ударим.

— Ну, как знашь! — гневно отрезал Ермак. — Вольному — воля. Да вот только зря ты в обиду мне говоришь. Я ведь тоже не пес цепной. Я хочу воевать новые земли для государствароссийского. И потом, царь обещал тем, кто пойдет со мной, простить прежние прегрешения. Никто вас больше преследовать не станет.

— Ну да, ну да, нашему царю-батюшке как не поверить... — Нагай скептически ухмыльнулся. — Ты ить слышал рассказ Пятого. Епископ и монахи тоже ему поверили...

Остальные атаманы помалкивали, не вмешивались в разговор. Вскоре в избе воцарилась тишина — тяжелая, гнетущая. Только из печного закутка доносился тихий скулеж. Это Марфушка, чтобы не зареветь белугой, закусила крепкими зубами платок и кропила слезами изразцы. По своей чувствительной бабьей натуре она интуитивно, раньше мужиков, ощутила наступление больших перемен в жизни, и от этого ей стало еще более страшно, нежели от рассказа Пятого.

Весна 1570 года выдалась ранней и на удивление ласковой. Природа словно просила прощения у людей, что заставила всю зиму страдать от голода и разора. Неурожай прошлого года и погром, учиненный опричниками под прямым руководством великого князя московского в Новгороде, Пскове и Твери, поставил людей на грань выживания.

Что нельзя было вывезти в Москву, царь приказал уничтожить. Были снесены все новые постройки, все красивое. Сожжены житницы и хлеб в скирдах, а скотина и птица порублены. По окрестностям городов бесчинствовали мародеры. На оставшихся в живых купцов и духовенство была наложена громадная контрибуция, которую опричня в буквальном смысле выбивала из своих жертв. Разгром завершился ритуальным уничтожением имущества новгородцев, торговых запасов на купеческих складах, лавок и вообще всего продовольствия.

Но самое страшное началось в городе после ухода царских войск. На смену опричникам-убийцам пришел еще более ужасный изверг — голод. От него погибло намного больше, чем от рук царевых слуг. В Новгороде широко распространилось людоедство. Довершила страшное дело эпидемия чумы, начавшаяся на Руси еще до погрома, а в Новгород пришедшая уже после него. Помешать ее распространению не смогли даже жесточайшие карантинные меры, принятые властями.

Весна принесла пусть и небольшое, но все-таки облегчение. Люди набросились на траву, молодые листья и побеги. Они искали в лесах прошлогодние грибы и ягоды, сохранившиеся под снегом, ели ящериц и лягушек, а также змей, выползавших погреться на солнышке. Появились перелетные птицы — хоть какой-то приварок. Пошла рыба на нерест — стало немного полегче по сравнению с тем зимним кошмаром.

От опричников многие спасались в лесах. Туда ватаги царских псов обычно не совались. И не потому, что боялись, а по причине более прозаической — не хотели упускать добычу, которая лежала на виду, под руками. Стоило зазеваться, как тут же другой отряд перехватывал инициативу, и оставалось лишь плотоядно облизываться, глядя, как гогочущие товарищи набивают повозки награбленным добром и насилуют девушек да молодиц.

Некоторые уходили еще дальше — в относительно сытое зарубежье. От разбойничьих шаек московитов не было никакого спасу. Готхард фон Кетлер, последний ландмейстер Тевтонского ордена[74]в Ливонии, а ныне герцог западной части Курляндии и Земгалии, ничего не мог с ними поделать, лишь немного отогнал от городов. Поэтому передвижение по курляндским дорогам было сопряжено с большим риском, и обозы всегда шли под внушительной охраной. А отправиться в путь в одиночку вообще никто не рисковал.

И тем не менее теплым майским днем 1570 года невдалеке от Вендена[75]по лесной дороге ехал одинокий путник. Судя по крою изрядно поношенной одежды, это был небогатый ремесленник-литвин, отправившийся в чужие земли искать лучшей доли. Из оружия у него был лишь нож, подвешенный к поясу. Впрочем, в те далекие времена ножи служили людям в качестве столовых приборов; их носили и стар и млад, мужчины и женщины.

Образ бедного скитальца портил лишь конь. Он был неухожен как следует (скорее с целью маскировки), лохмат, не чищен, в соломенной трухе. Но его стать и резвость подсказывали искушенному наблюдателю, что молодой, хорошо упитанный жеребчик стоил немалых денег. Это был ливонский клеппер — потомок восточных жеребцов, завезенных в Европу крестоносцами, и кобыл ливонской лесной породы. Весьма вероятно, если судить по невысокому росту коня и превосходным мышцам, что в его жилах текла и кровь литовских жмудок — выносливых, неприхотливых по части корма лошадей, которые ели раза в два меньше своих тягловых товарок других пород.