по стене, согнул ноги в коленях и положил на них руки, безвольно повисшие в воздухе. Из одежды на нем были лишь светлого оттенка штаны, которые он надевал перед сном.

«Это единственное светлое, что есть в моей жизни», – с грустной усмешкой говорил он, но некая недоговоренность в его словах и нежелание с моей стороны теребить старые раны не позволяли задавать лишних вопросов.

Я зажег свечу, стоявшую около кровати на тумбе. Убрав книгу под подушку, соскочил с кровати и, стараясь негромко цокать копытами, подошел к Мулцибе́ру и сел рядом.

– Прости. Я не знал, что это ты. Мне…

– У тебя был очередной приступ.

– И ты сразу пришел ко мне?

Мулцибе́р кивнул. В свете слабого огня, отражающегося от свечи, я увидел, как измотанно лицо демона – на лбу выступили капельки пота, под глазами залегли темные круги, тонкая сеточка темных вен расползлась по всему телу, крылья плотно сложены за спиной. Он впитал в себя весь мой страх, вселяя в душу умиротворение. Чужие негативные эмоции действовали на демона словно яд, отравляя сущность.

– Ты когда-нибудь себя угробишь.

Мулцибе́р ничего не ответил, лишь прикрыл глаза и обхватил пальцами правое запястье, сжав его до белых костяшек. Шумно сглотнув, демон хрипло произнес:

– Ве́дас мне рассказал недавно одну очень интересную вещь. Оказывается, сатиры, когда достигают определенного возраста, теряют способность двигаться самостоятельно. Кости крошатся, суставы ссыхаются, они становятся безмолвной тенью самих себя. – Выждав паузу в несколько минут, Мулцибе́р устало выдохнул и спросил: – Когда ты хотел сообщить мне об этом, Клерс?

Я задержал дыхание, чтобы сердце перестало стучать где-то в глотке. Что я мог сказать? Что продумал план, как отравлю себя ядом, чтобы не страдать самому и не мучить тех, кто рядом? Что если не хватит смелости убить себя, то дам второй шанс твари в лесу, которая уничтожает сатиров? Разве мог сказать, что я – несчастный трус, бежавший от уготованной судьбы, боясь посмотреть ей в глаза, зная, что это последнее, что увижу перед погибелью? Вместо этого тихо произнес:

– Никогда.

– Никогда, – повторил демон, усмехнувшись. Теперь его глаза распахнулись, из них текла кровь, а с кончиков пальцев, искрясь, срывалась магия. – Неужели я не заслужил того, чтобы со мной считались, Клерс? Что творится в твоей тупой башке?! – Мулцибе́р сорвался на крик, но вовремя взял себя в руки. Я отшатнулся в сторону, когда он резко встал и вышел из комнаты, не сказав больше ни слова.

Невысказанные слова витали в воздухе, словно вязкий туман. Мулцибе́р узнал. Он имел право злиться на меня. Но его реакция оставила неприятный осадок в душе. Мне хотелось лечь на пол, обхватить тело руками и уснуть, успокаивая самого себя. Скупая слеза скатилась по щеке.

Осталось не так много времени, прежде чем от меня останется лишь оболочка, душа, запертая в теле. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на бессмысленные обиды и ненужные выяснения, резкие слова, ранящие душу. Я хочу провести отведенное время с теми, кто дорог. Даже с Джойс, которая из раза в раз гоняла меня по замку в попытке отобрать вино. Вспоминая это, я непроизвольно улыбнулся, обхватил себя руками и лег на пол около окна, позволяя морозному осеннему ветру ласкать мое тело. Незаметно для себя уснул. Сквозь дрему почувствовал, как тело подхватили на руки, уложили на кровать и укрыли одеялом. Вновь волна умиротворения прошлась по коже, даря успокоение.

– Я найду способ тебя спасти, мой друг.

– Я снова сломаю тебе нос, если обманешь меня.

Мулцибе́р хмыкнул, провел пальцами вдоль моего тела, окутывая своей магией. Его светлые штаны были заляпаны кровью, которая водопадом стекала из глаз.

«Все светлое в твоей жизни исчезло», – подумал я, не догадываясь, какими пророческими окажутся эти слова, и провалился в темноту.

Наутро, зайдя в столовую, я заметил, что место демона пустовало. На его стуле сидела Джойс, которая никогда с нами не завтракала. В свободное время она постоянно блуждала по лесу, собирала какие-то травы, норовя сделать из крепости оранжерею, а меня убить, повесив, словно чучело, у входа. Открытых попыток она пока не делала, но глаза выдавали ее. Первый раз я заметил этот взгляд, когда пришел знакомиться к женщине в комнату, споткнулся и разлил вино на ее любимый ковер – почти весь кувшин. Второй раз – когда мы с Мулцибе́ром на второй год знакомства завалились в местный кабак, где обслуживали только чудовищ. Мальчишка так обрадовался свободе, что, несмотря на столь юный возраст, перегнал даже меня по количеству выпитого алкоголя. Я едва дотащил его до крепости, опасаясь остаться со сломанной спиной и стоптанными копытами. На пороге нас встретила Джойс, которая, не сказав ни слова, молча забрала у меня Мулцибе́ра, что-то прошептала ему на ухо, отчего тот несвязно пробормотал несколько слов и икнул. Тишину в доме нарушил мой смех, схожий с легким блеянием овцы. На следующий день я его, правда, откачал, очистив разум от влияния алкоголя. Джойс все утро и весь день кудахтала над демоном, отпаивала отварами из трав, делала холодные компрессы, а тот лишь лежал и постанывал, будто это были последние часы его жизни. Не выдержав, я, в конце концов, лягнул его копытом в бедро, отчего Мулцибе́р с гулом упал с кровати и начал потирать ушибленное место. Вместо страдания, которое преследовало беднягу большую часть дня, на лице проявилась злоба. Демон открыл было рот, чтобы позвать Джойс, но я направил на него рога, склонив голову вниз.

«Только двинься – проткну».

Выражение лица парня до сих пор веселило – широко распахнутые глаза, приоткрытый рот, откуда разве что слюна не стекала.

– Не могу терпеть наигранности и жалости, которую не заслуживаешь в данный момент, – выплевывал я слова. – Ты болен? Кто-то дорогой твоему сердцу умер? Тебя отвергла женщина, ради которой готов был отправиться в преисподнюю? Нет.

И после этого случая парень понял, что из избалованного мальчишки вряд ли выйдет мужчина, которым будут гордиться, на которого будут равняться. Я настолько изучил дьявола, что знал, где он лжет, где говорит правду, знал, какие мысли копошатся в голове. Мулцибе́р никогда не шел на поводу у судьбы.

Но Джойс… Ее ласковые слова, некая смиренность и покорность судьбе меня злили, но в тот же момент восхищали. Лицо женщины всегда улыбалось, но в глазах стояла неимоверная боль, которую она не могла выразить словами и берегла как нечто сокровенное. Джойс научилась проживать поражения, оставляя их позади, но не научилась жить. Порой я натыкался на нее посреди коридора