В этот миг в пустынных залах музея раздаются пронзительные вопли. Послушники смотрят друг на друга, потом сплевывают в унисон.

В кадре опять доктор Пул.

– Боже мой! Боже мой! – громко стонет он и закрывает лицо руками.

Рассказчик

В пресыщенность этого утра, наступившего после того, что было вчера, впусти терзающую тебя совесть и принципы, впитанные тобою, когда ты сидел у матери на коленях, а то и лежал на них (головой вниз и с задранным подолом рубашонки), получая заслуженную порку, производимую печально и набожно, но вспоминавшуюся тобой – ирония судьбы! – как предлог и аккомпанемент бесчисленных эротических снов наяву, за которыми, естественно, следовали угрызения совести, а они, в свою очередь, влекли за собою мысль о наказании со всеми сопутствующими ощущениями. И так далее, до бесконечности. Так вот, как я уже говорил, впусти одно в другое, и в результате ты скорее всего обратишься в иную веру. Но в какую? Совершенно не понимая, в чем он теперь убежден, наш бедный герой этого не знает. А вот идет человек, от которого он в последнюю очередь может ждать каких-либо объяснений.

При последних словах Рассказчика в кадре появляется Лула.

– Алфи! – радостно восклицает она. – Я тебя искала.

На несколько секунд в кадре появляются послушники: бросив на нее взгляд, полный омерзения, вызванного вынужденным воздержанием, они сплевывают.

Тем временем, взглянув на «желанья утоленного черты»[110], доктор Пул виновато отводит глаза.

– Доброе утро, – в полном соответствии с этикетом говорит он. – Надеюсь… ты спала хорошо?

Лула присаживается рядом с ним, открывает кожаную сумку, которую носит на плече, и достает оттуда полбуханки хлеба и с полдюжины крупных апельсинов.

– В эти дни никто ничего не готовит, – объясняет она. – Один большой пикник, пока не наступят холода.

– О да, безусловно, – отвечает доктор Пул.

– Ты, наверно, ужасно голоден, – продолжает Лула. – После прошлой ночи.

Она улыбается, и ямочки вылезают из укрытия. От смущения доктора Пула бросает в жар, он вспыхивает и пытается сменить тему:

– Хорошие апельсины. В Новой Зеландии они растут плохо, разве что на самом…

– Держи! – прерывает его Лула.

Она протягивает ему краюху хлеба, отламывает такую же себе и впивается в нее крепкими белыми зубами.

– Вкусно, – с набитым ртом говорит она. – Почему не ешь? Доктор Пул, который вдруг почувствовал, что голоден как волк, но для сохранения приличий не желает признаваться в этом, изящно отщипывает кусочек корочки.

Лула прижимается к ботанику и кладет голову ему на плечо.

– Здорово было, правда, Алфи? – Она откусывает кусок хлеба и, не дожидаясь ответа, продолжает: – С тобой гораздо лучше, чем с другими. Тебе тоже так показалось?

Она бросает на него нежный взгляд.

Крупный план с места, где сидит Лула: лицо доктора Пула, выражающее мучительную неловкость.

– Алфи! – восклицает она. – Что случилось?

– Поговорим лучше о чем-нибудь другом, – в конце концов выдавливает он.

Лула выпрямляется и несколько секунд молча, внимательно разглядывает его.

– Ты слишком много думаешь, – изрекает она наконец. – Думать не надо. Если думаешь, то здорово уже не получится. – Внезапно лицо ее темнеет и она тихо продолжает: – Если думаешь, это ужасно, ужасно. Ужасно попасть в руки Живого Зла. Когда я вспомню, что они сделали с Полли и ее малышом…

Лула вздрагивает, глаза ее наполняются слезами, и она отворачивается.

Рассказчик

И опять эти слезы, этот признак личности – при виде их появляется сочувствие, которое сильнее, чем чувство вины.

Позабыв про послушников, доктор Пул притягивает Лулу к себе и, пытаясь ее утешить, что-то шепчет, гладит ее, словно успокаивая плачущего ребенка. Ему это удается: через несколько минут Лула уже лежит у него на руке. Умиротворенно вздохнув, она открывает глаза, смотрит на него и улыбается с нежностью, к которой ямочки добавляют капельку восхитительного озорства.

– Об этом я мечтала всегда.

– Правда?

– Но такого со мной никогда не было – не могло быть. Пока не пришел ты… – Она проводит рукой по его щеке и продолжает: – Вот было бы хорошо, если бы у тебя не росла борода. А то ты будешь похож на других. Но ты не такой, как они, ты совсем на них не похож.

– Не так уж и не похож, – говорит доктор Пул. Нагнувшись, он целует глаза девушки, ее шею, губы, затем выпрямляется и смотрит на нее с выражением торжествующей мужественности.

– Не тем не похож, а этим, – поясняет она, снова похлопав его по щеке. – Мы с тобой сидим, разговариваем, и мы счастливы, потому что ты – это ты, а я – это я. Такого тут не бывает. Разве что… – Она замолкает, и лицо ее темнеет. – Ты знаешь, что бывает с людьми, которых называют «бешеными»? – спрашивает она шепотом.

На этот раз приходит очередь доктора Пула сказать, что, мол, не надо слишком много думать. Свои слова он подкрепляет действиями.

Объятия крупным планом. Затем камера переходит на послушников, с отвращением наблюдающих за сценой. Когда они сплевывают, в кадр входит еще один послушник.

– Приказ его высокопреосвященства, – объявляет он и делает пальцами рожки. – Это задание отменяется. Вам велено возвращаться в центр.

Наплыв: корабль «Кентербери». Раненого матроса, из плеча у которого все еще торчит стрела, обвязали тросом и поднимают из вельбота на палубу шхуны. Там уже лежат две другие жертвы калифорнийских лучников – доктор Кадворт, раненный в левую ногу, и мисс Хук. У девушки в правом боку глубоко засела стрела. Врач с мрачным видом наклоняется над ней.

– Морфий, – приказывает он санитару. – И поскорее в операционную.

Тем временем звучат громкие слова команды, и мы внезапно слышим стук вспомогательного двигателя и лязг якорной цепи, наматывающейся на шпиль.

Этель Хук открывает глаза и осматривается. На ее бледном лице появляется выражение отчаяния.

– Неужели вы собираетесь уйти и оставить его здесь? – спрашивает она. – Это невозможно! – Девушка пытается приподняться на носилках, но движение причиняет ей такую боль, что она со стоном падает назад.

– Тише, тише, – успокаивает врач, протирая ей руку спиртом.

– Но ведь он, может быть, еще жив, – слабо протестует Этель. – Мы не должны бросать его, не должны умывать руки.

– Лежите тихо, – говорит врач и, взяв у санитара шприц, вводит иглу ей в руку.