– Я окончила шесть классов, а моя дочурка учительницей будет, – сказала она как-то, чистя картошку. – Кавардак!

Эмилия влюблялась все реже и надеялась, что рано или поздно совсем перестанет. Она осознавала, что женщина, тело которой состоит из шрамов, может рассчитывать разве что на однодневные свидания с подвыпившими Михалами этого мира.

Устроилась на работу в начальную школу № 5 в Коло – первый год выдался неплохой. Несколько хулиганов пытались ей докучать, но она с самого начала дала им понять, что не позволит сесть себе на шею. Была строгая и требовательная. Старалась никого не выделять. Квартиру сестер Пызяк так и занимали съемщики, поэтому она жила с родителями и потихоньку привыкала к одиночеству.

Когда она пришла к выводу, что уже никогда никого не встретит, наступил вечер, который ей предстояло запомнить навсегда. Все началось в ту ночь, когда люди высадились на Луне.

– Как это нет? – спросил Ян, гоняя по тарелке скользкий кусок яичницы. – Что значит нет?

– Его нет с утра, – пояснила Ирена, согревая ладони кружкой свежезаваренного чая. – Спал же он дома.

– Сегодня воскресенье. Наверно, пошел к Паливоде за мотоциклом или еще за чем.

В кухню ввалился Казю. Он двигался медленно, осторожно. Волосы торчали во все стороны. Опустился на стул, руки положил на стол.

– Можно немножко? – промямлил, грустно лыбясь матери и потянувшись за лежащей на подоконнике газетой.

– Где Виктор? – спросил его Ян, заканчивая чистить тарелку хлебной коркой.

– А я что, сплю с ним? – засмеялся Казю и добавил, склонившись над газетой. – О! Представляете, через два месяца будет лунное затмение! Пишут, что полное. Вроде как она ненадолго исчезнет.

Отец и мать молча смотрели на сына, пока тот запихивал в рот половину сухой краюхи.

– Что опять? – вздохнул он.

– Отец спросил, видел ли ты Виктора, – сказала Ирена.

– Не видел, – снова вздох. – Случилось что?

– Мать говорит, он пропал.

– Но ведь вчера вечером был.

– Держи. – Ирена поставила перед ним тарелку и вышла в сени.

– Батюшки, взрослый мужик на три часа ушел из дома, а тут скандал несусветный, – проворчал Казю.

– А ты бы мог для разнообразия хоть раз не вонять с утра, как ликеро-водочный завод, – ответил отец и приступил к эквилибристике, связанной с выходом из-за стола.

– Велосипед здесь? – буркнул Казю.

– Какой еще велосипед?

– Небось взял велосипед и куда-нибудь поехал. Может, к девушке?

Они проверили. Велосипеда не было. Так же, как одежды Виктора и банки, в которой он всегда хранил деньги, заработанные на сборе урожая у соседей.

Первые два дня все просто удивлялись. Затем появилась злость. Через неделю начали тревожиться, а через две даже Казю отставил шутки в сторону.

– Может, он умер, – выпалила как-то Ирена. – Может, поехал куда-то, хотел быстро вернуться, но что-то случилось.

– Он жив, – возразила Крыся. – Точно жив.

– Даже если так, для меня он все равно уже умер, – заявил Ян и стал регулярно это повторять.

Приближалось Рождество. Мороз щипал кожу. Лабендовичи ждали, что Виктор вернется на праздники.

До наступления Рождества Ян узнал, что у него рак легких.

* * *

Его отвезли в Радзеюв, когда стало ясно, что это не обыкновенный кашель.

Неделю спустя стало ясно, что это уже даже не обыкновенный рак.

Опухоль сначала разъела легкие, а затем все остальное. В теле пятидесятидвухлетнего Яна Лабендовича, по-видимому, почти не осталось мест, свободных от метастазов.

Ян воспринял эту новость чрезвычайно спокойно и просил только выпустить его из больницы, на что врач с возрастающим нетерпением давал один и тот же ответ:

– Если мы вас выпишем, вы не проживете и недели.

Ирена уговорила его ненадолго остаться.

– Ненадолго – это на сколько? – выспрашивал он.

– Совсем ненадолго, – умоляла она, прикусив хвостик косы.

Он лежал в койке у окна и целыми днями смотрел на тучи, медленно ползущие за стеклом.

– Думаешь, она выжила? – однажды спросил он, когда жена поцеловала его на прощание и собиралась уходить.

– Кто?

– Фрау Эберль. Она была так добра к нам. А я оставил ее там, в этой Крушвице.

– Наверняка выжила.

– Иренка, мне страшно.

– Не дури, – отрезала она и быстрым шагом вышла из палаты.

Проведя несколько бессонных ночей в здании, где люди постепенно разлагались вдали от своих домов и родных, Ян Лабендович сделал вывод, что на свете нет ничего хуже, чем умереть таким образом. Он хотел умереть у себя. На своем поле, чувствуя под собой землю, по которой ходил всю жизнь.

– Отвезите меня домой, – умолял он.

Умолял Ирену и Казя. Умолял медсестер. Умолял врачей. Умолял других пациентов и навещавших их посетителей. Умолял уборщицу. Умолял всех. И всем было наплевать.

Ирена приходила к нему каждый день. После того, как сказала, что пока не заберет его домой, они перестали разговаривать и просто смотрели вместе на серые тучи. Он уже почти не вставал. Дышать было все тяжелее. Утром находил на подушке большие пятна крови.

Еда по вкусу напоминала сено. Он ковырял вилкой в тарелке и отдавал ее почти не тронутой. Когда проводил ладонями по животу и рукам, ему чудилось, что он трогает другого человека. Он же не мог быть таким худым. Больше всего недоставало сигарет. Он мечтал сильно, глубоко затянуться успокаивающим дымом. Вдохнуть запах табака. Обжечь кончики пальцев скользящим по папиросной бумаге жаром.

По ночам просыпался от разрывавшей изнутри острой боли. Легкие? Желудок? Порой казалось, что болит все. Он бился головой о койку, пока не проходило. Иногда это длилось пять минут, иногда час. Если ничего не болело, чувствовал отупение. Будто улетал из собственного тела. Будто в нем становилось все меньше Яна Лабендовича.

Он смирился с мыслью, что придется попрощаться с миром на больничной койке, как вдруг его навестил Виктор.

Было воскресенье. Вечер. Парень стоял на пороге и ждал, когда отец на него посмотрит.

Наконец отец посмотрел. И отвернулся. Прохрипел:

– Убирайся отсюда.

Виктор подошел к нему и сел рядом.

– Я все тебе объясню.

Отец долго смотрел на него, не говоря ни слова.

– Забери меня домой.

* * *

Шли медленно, часто останавливались. Отец висел на нем, а деревянные костыли тащились по земле. Автобус ехал в два раза дольше, чем обычно, но все же доехал. От остановки до дома всегда было полтора километра – теперь все пятьдесят. Порой сквозь снежную завесу не было видно ни зги. Высокие сугробы вздымались по обеим сторонам дороги. Деревья гнулись под белым грузом.