ни в чем не бывало, что мне следует уехать и что она свяжется со мной потом, позднее. Я хотел отмахнуться, возразить, что не вижу причины, почему она должна ко мне присоединяться – ведь она уже решила примкнуть к другим.

Она, казалось, прочла мое чувство, что меня предали. Она спокойно заверила меня, что мы должны исполнить свое предназначение вместе как воины, а не как мелочные людишки, которыми мы, в сущности, пока еще оставались.

Часть II

Искусство сновидения

Глава 6

Потеря человеческой формы

Несколько месяцев спустя Ла Горда поселилась в Аризоне после того, как помогла всем остальным осесть в различных районах Мексики. Затем мы приступили к разворачиванию самой странной и самой поглощающей части нашего ученичества. Сначала наши отношения были очень натянутыми. Мне было трудно перешагнуть через свои чувства по поводу того, каким образом мы расстались в парке Аламеда. Хотя Ла Горда и знала местонахождение остальных, мне она ни разу ничего об этом не говорила. Она чувствовала, что мне ни к чему знать об их деятельности.

Внешне между мной и Ла Гордой все было нормально. Тем не менее я чувствовал горький осадок из-за того, что в тот раз она встала на сторону остальных против меня. Я не подавал виду, но осадок все равно оставался. Я помогал ей и делал для нее все, как если бы ничего не случилось. Это был мой долг; чтобы выполнить его, я с радостью пошел бы на смерть.

Постепенно я начал посвящать ее во все тонкости современной городской жизни. Под моим руководством она даже начала изучать английский язык, причем ее успехи были просто поразительны.

Три месяца пролетели почти незаметно. Но однажды, когда я находился в Лос-Анджелесе, я проснулся на рассвете с невыносимой тяжестью в голове. Это не было головной болью. Скорее это походило на сильное давление в ушах. Я чувствовал тяжесть также на висках и в горле. Я ощущал жар, но только в голове. Я сделал слабую попытку подняться и сел. Мелькнула мысль, что у меня, должно быть, удар. Поначалу мне хотелось позвать на помощь, но я все же как-то успокоился и попытался преодолеть страх. Через некоторое время давление начало спадать в голове, но усилилось в горле. Я задыхался, хрипел и кашлял. Спустя некоторое время давление постепенно переместилось на грудь, затем на живот, в область паха, пока, наконец, через стопы не ушло из тела.

Происходившее со мной, чем бы оно ни было, длилось примерно два часа. В течение этих мучительных часов казалось, будто что-то внутри моего тела действительно движется вниз, выходя из меня. Мне чудилось, что это нечто сворачивается, наподобие ковра. Другое сравнение, пришедшее мне в голову, – шарообразная масса, передвигающаяся внутри тела. Первый образ все же был точнее, так как более всего это походило на что-то сворачивающееся внутри самого себя, подобно скатываемому ковру. Оно становилось все тяжелее и тяжелее, отсюда и нарастающая боль, ставшая почти нестерпимой в коленях и ступнях, особенно в правой ступне, которая оставалась очень горячей еще с полчаса после того, как боль и давление полностью исчезли.

Ла Горда, услышав мой рассказ, сказала, что на этот раз я, несомненно, потерял человеческую форму, сбросив все щиты или, по крайней мере, большинство из них. Она была права. Не отдавая себе отчета в том, что произошло, я оказался в совершенно незнакомом состоянии. Я чувствовал себя отрешенным, не ощущающим воздействия извне. Теперь уже не имело значения, как поступила со мной Ла Горда. Это не означало, что я простил ее за предательство; просто чувство было таким, как будто никакого предательства и не было. Во мне не осталось никакой – ни явной, ни скрытой – неприязни к Ла Горде или кому-нибудь другому. То, что я ощущал, не было апатией или желанием побыть одному. Скорее это было незнакомое чувство отстраненности, способности погрузиться в текущий момент, не думая ни о чем другом. Действия людей больше не влияли на меня, потому что я вообще ничего не ждал. Странный покой стал руководящей силой моей жизни. Я чувствовал, что каким-то образом все-таки воспринял одну из концепций жизни воина – отрешенность. Ла Горда сказала, что я сделал больше, чем воспринял ее, – я, фактически, ее воплотил.

Дон Хуан не раз говорил мне о том, что когда-нибудь я добьюсь этого. Он утверждал, что сама по себе отрешенность еще не означает мудрости, тем не менее является преимуществом, позволяя воину мгновенно переоценивать ситуацию и пересматривать свою позицию. Чтобы пользоваться этим дополнительным преимуществом адекватно и правильно, необходимо, однако, говорил он, чтобы воин непрестанно сражался за свою жизнь.

Я не рассчитывал когда-либо испытать это чувство. Насколько я мог судить, не было способа сымпровизировать его. Мне было бесполезно думать о преимуществах этого чувства или рассуждать о возможности его появления. В течение тех лет, что я знал дона Хуана, я явно испытывал постепенное ослабление внешних связей с миром, но это происходило в интеллектуальном плане. В своей повседневной жизни я не изменился – до тех пор, пока не потерял свою человеческую форму.

Я беседовал с Ла Гордой о том, что смысл концепции потери человеческой формы по-настоящему открывается ученику лишь тогда, когда он достигает определенного порога в ходе обучения. Во всяком случае, для меня и Ла Горды потеря человеческой формы привела не только к возникновению глубинного чувства отрешенности, но и послужила ключом к решению нашей неясной задачи по восприятию. И в этом случае интеллект сыграл минимальную роль.

Однажды вечером мы с Ла Гордой обсуждали кинокартину. Она ходила смотреть порнографический фильм, и мне хотелось услышать ее мнение. Фильм ей совершенно не понравился. Она утверждала, что такой опыт расслабляет, тогда как быть воином означает вести сдержанную жизнь в полном целомудрии, как Нагваль Хуан Матус. Я сказал ей, что дон Хуан не чуждался женщин и не был затворником, что я знаю это точно и нахожу это великолепным.

– Ты безумец! – воскликнула она с изумлением в голосе. – Нагваль был совершенным воином. Он не был пойман ни в какие сети чувственности.

Она хотела узнать, почему я считаю, что дон Хуан не был целомудренным.

Я рассказал ей об одном случае, который произошел в Аризоне еще в начале моего ученичества. Однажды я отдыхал в доме дона Хуана после утомительной прогулки. Дон Хуан выглядел странно нервным. Он часто подходил к двери, чтобы выглянуть на улицу, и, казалось, кого-то ждал. Затем он внезапно сказал мне, что из-за поворота дороги только что показалась машина и направляется к его дому. Смутившись, он пояснил, что это девушка, его друг,