В машине играет какая-то классическая фортепьянная тягомотина — Филдинг приобрел этот диск, чтобы производить впечатление на клиентов; сейчас он понадеялся, что это отвлечет старушек от мыслей о мочевом пузыре.

— Терпеть не могу это ощущение застоя, — повторяет он во весь голос и раздраженно сигналит.

— Мм? А? Неужели? — в полусне или в подпитии переспрашивает Дорис. — Стоя?

— Он не может терпеть… — начинает растолковывать Берил.

— Понимаю. Мы с тобой — тоже, дорогуша.

Олбан поворачивается к ней, его разбирает хохот. Берил тоже хихикает.

Филдинг качает головой. Определенно фляжка была лишней.

— Вопросы и ответы — это не полюса магнита. Одно не всегда предполагает другое. Есть множество вопросов, не имеющих ответа.

С этими словами она берет его правую руку и внимательно изучает в закатном свете, проникающем из окна над кроватью. Большим пальцем поочередно гладит кончик каждого пальца его руки.

— Так чувствуешь? — спрашивает она.

— Вроде да.

Она нежно целует каждый палец, слегка размыкая губы.

— А так?

— Угу. А за что их целовать?

— Может, я обладаю магическими целительными способностями, — объясняет она и пожимает плечами, отчего бледные груди слегка покачиваются. — Да что терять?

Верушка Грэф наполовину чешка, и иногда, очень редко, он отмечает, что она как-то особенно строит предложения. Он чувствует, что это «Да что терять?» войдет в его коллекцию фраз-талисманов, потаенных знаков отличия и обожания.

Такая же коллекция осталась у него от Софи. Хранится до сих пор в неприкосновенности, хотя порой хочется ее забыть.

Верушка Грэф — высокая блондинка; сейчас она отращивает свои крашеные в черный волосы, и у корней виден естественный цвет. У нее скуластое лицо, волевой нос с изящно вырезанными, изогнутыми ноздрями и широко посаженные глаза; когда эти васильковые глаза распахнуты — а такое бывает почти все время, — с ее лица не сходит иронично-изумленное выражение.

Олбану видно, что у нее на левом боку, на участке шириной с ладонь, слегка загорелая кожа прочерчена тонким сплетением неглубоких шрамов. Они переходят на спину полузабытой рождественской татуировкой, привезенной из Таиланда, где ее волной протащило по коралловым рифам вблизи острова Такуа-Па, к северу от Пхукета.

В ее движениях подчас сквозит легкая неуклюжесть, будто ей мешают длинные ноги и руки, но это впечатление развеивается, когда она занимается спортивными упражнениями; что-то в ней есть от застенчивого подростка, который еще не знает сам себя.

— Разве это не зависит от постановки вопроса? — спрашивает он.

— Наличие ответа? — Ее глаза все еще закрыты. — Конечно, зависит. — Она умолкает. Немного хмурится, и между светлыми бровями появляется морщинка, единственная на ее лице. — Хотя для того, чтобы точно сформулировать вопрос, иногда приходится вначале на него ответить. Что не всегда решает проблему.

— Вопрос касается моей родни. У нас проблемы вообще не решаются.

— Интересная у вас семья. Но мне понравились те, кого я видела.

— Тебе понравились те, кого, по моему мнению, безопасно было с тобой знакомить.

— Оберегаешь своих! Как ты заботлив. — Она открывает глаза и, ухмыляясь, смотрит на него. А про себя думает, что хватила через край.

— Конечно, — говорит он. — Я ведь прежде подумал. Выбрал, кого ублажить.

— Меня очень легко ублажить.

Ей тридцать восемь, она старше его на два года. Он помнит, как удивился, когда через несколько дней после их знакомства в безликом китайском отеле она заговорила о своем возрасте. А еще он помнит, что эта разница в возрасте его слегка расстроила, поскольку он для себя постановил, что девушки у него всегда будут моложе. Что за ерунда? С чего он так решил?

Он не перестает удивляться, что у них завязался роман, — и не только потому, что чувствует себя битюгом рядом с чистокровной, породистой лошадкой. Она высокая блондинка (точнее, чаще всего блондинка и определенно была блондинкой в день их знакомства в Шанхае), стройная, с маленькой грудью и узкими бедрами, а ему тогда нравились пышные, чувственные женщины с рыжими или каштановыми волосами. Она не имеет ни малейшего желания заводить семью, а он все еще лелеет тайные мечты стать отцом, главой семейства. Она математик, преподает в университете, увлекается спортом и совсем не интересуется садоводством: в ее аккуратной, полупустой квартире нет ни единого зеленого ростка; кроме того, они поссорились и чуть было не расстались из-за чертовой войны в Ираке: он поддерживал военные действия, хотя и без энтузиазма, с разными оговорками (а теперь и вовсе отказался от этих убеждений, стал еще циничнее, чем прежде), она же с самого начала была против войны, потому что после одиннадцатого сентября поняла, что под предлогом кары за жестокость будут твориться еще большие зверства.

В то время он посчитал такое мнение чересчур циничным, а теперь надеялся, что это будет последней иллюзией в его жизни.

Она живет на последнем этаже многоквартирного дома в Пэтрике. Старые дымоходы навсегда потухших каминов оставили на стенах вековые следы копоти, вернуть зданию первоначальный розовый цвет могла бы только пескоструйная чистка. До этого района пятнадцать минут ходьбы от дома Берил и Дорис и чуть больше — от университета. Из окон квартиры частично открывается вид на реку и невысокие холмы за Пейсли.[19]Жилье полупустое, мебели — необходимый минимум, телефона нет, телевизора нет. Зато есть радио и миниатюрный CD-плеер, а рядом, на полках небольшого стеллажа, — Бах, Моцарт, Бетховен и полное собрание альбомов Led Zeppelin. На окнах — ни занавесок, ни штор: она любит просыпаться с рассветом, а в разгар лета, когда солнце встает слишком уж рано, пользуется маской для сна, позаимствованной у «Эр Франс».

Все это странным образом контрастирует с обстановкой ее университетского кабинета, где царит невообразимый беспорядок: там громоздятся три разных компьютера, пять мониторов (от массивного электронно-лучевого старья до самого прогрессивного жидкокристаллического чуда техники), два телевизора, лекционный проектор и шкаф-кубик, в который засунуто с десяток одинаковых красно-серебристых лавовых светильников в форме космических ракет. Нашлось место и для растений: здесь прижились скромная юкка, пара базиликов и небольшой кактус, похожий на подорвавшийся на мине мяч для гольфа. Все это было ей подарено, а она забывает поливать — надежда только на коллег. Единственное сходство с квартирой состоит в том, что в кабинете никогда не закрываются жалюзи. Она заявляет, что характер работы постоянно вынуждает ее смотреть в окно, потому что иначе невозможно думать, а жалюзи только мешают, в какой бы точке кабинета она ни находилась.

Выросла она в Глазго, учиться поехала в Трир, потом закончила аспирантуру в Кембридже по специальности «геометрия», хотя в последние годы приобрела привычку качать головой по прочтении нового плода с очередной ветви бурно растущего математического древа и бормотать: «Надо было идти в теорию чисел».