Только тут Арам осознал, что родители молча смотрят на него. Смотрят и ждут ответа.

– Мне он об этом не сказал ни слова, – ответил он наконец.

– Вначале он хотел убедиться, что мы разрешим, – объяснила мать.

Робб закатил глаза.

– Что я разрешу, – призналась Сейя.

– Ну что ж, ответьте ему: нет, – быстро сказал Арам.

– Почему? – едва ли не хором спросили Сейя и Робб.

– Потому, что… Потому, что я в обучении у кузнеца.

– От этого мы тебя можем освободить, – криво улыбнулся Робб. – С этим кузнецом я хорошо знаком.

– Тогда скажите, что я не поеду, потому что совсем не знаю его. Потому, что не хочу никуда ехать. Не хочу расставаться ни с вами, ни с Робертсоном, ни с Селией. Кроме того, я люблю Приозерье. Здесь мой дом. Я не моряк. Я – кузнец.

Сейя с Роббом рассеянно закивали, и Арам подумал, что дело решено. Но не тут-то было.

– Он вернется утром, – сказал Робб. – Тебе не обязательно решать прямо сейчас.

– Может, что-то и изменилось бы, если бы он остался здесь на какое-то время, – ответил Арам. – Но за одну ночь мое мнение о нем не изменится. Он бросил нас. Я ему не верю. Он мне не нравится. Лучше бы он остался мертвым.

Сейя прикусила губу.

Робб укоризненно покачал головой:

– Не нужно так говорить, мальчик мой.

– Хорошо. Простите. Но уж как есть, так есть.

Это была одна из любимых прописных истин Робба, и с ее помощью Арам надеялся выиграть пару очков.

– Отправляйся спать, – раздраженно велел Робб.

Арам обнял Чумаза и потащил пса с собой в постель. Через несколько минут родители ушли к себе в спальню, примыкавшую к комнате, которую Арам делил с братом. Робб с Сейей проговорили до поздней ночи. Арам не мог разобрать их слов, но слышал, как мать плачет, а Робб пытается успокоить ее. Подумав, что в ее слезах виноват Грейдон Торн, он разозлился на этого человека. Разозлился сильнее прежнего. Арам был уверен, что не сможет уснуть, но мерное сопение Чумаза под боком постепенно убаюкало его, и он задремал…

«Лучше бы он остался мертвым…» Неужто он в самом деле так и сказал?

От этой мысли сердце в груди будто рассыпалось прахом.

Вот и говори после этого о нелепостях… Собственные чувства к Грейдону Торну, метавшиеся из крайности в крайность – вот что действительно казалось Араму нелепым и даже ненормальным. Но уж как есть, так есть. Арам тосковал по отцу. Он чувствовал, что виноват перед ним – и в том, что бросил его на погибель, и в том, что вырвал из блокнота его портрет, и во всех жестоких-жестоких словах и мыслях… Чувство вины обрушилось на Арама, словно морские волны на прибрежные скалы Фераласа.

– Боги мои, ну и паршивец же я, – проговорил Арам.

Брови Макасы удивленно приподнялись, и он с запозданием понял, что сказал это вслух.

– Ты только сейчас это понял? – довольно проворчала она.

– Честно говоря, да.

Этот ответ удивил ее. Она села и закусила губу. Этот непроизвольный жест поразил Арама до глубины души – и не только потому, что эта женщина, казалось бы, напрочь лишенная чего-либо, хоть немного похожего на материнские чувства, сейчас так напоминала его мать. Поразительнее всего была отразившаяся в прикушенной губе неуверенность.

– Он был далек от совершенства, – заговорила Макаса. – Но он… любил тебя.

Казалось, слово «любил», произнесенное вслух, оставило неприятный привкус на ее языке, но она продолжала:

– Ты был единственным, что для него имело значение.

– Неправда, – автоматически вскинулся Арам, но тут же смягчился. – То есть, я был не единственным из того, что для него имело значение. Было что-то еще.

Макаса хотела возразить, но он остановил ее и продолжал:

– Было что-то еще. Он сам сказал. Только не удосужился рассказать, что это. А потом стало слишком поздно. И теперь мы, скорее всего, никогда этого не узнаем.

Макаса согласно кивнула.

– Но вот в чем штука, – продолжал Арам. – Я всегда делал вид, будто ничего для него не значу, раз у него есть в жизни еще что-то важное. Я знал, что это неправда. Всегда знал. Но…

– Но, боги мои, ну и паршивец же ты.

Арам пожал плечами, неохотно соглашаясь с ней.

Некоторое время они молчали.

Арам наблюдал за Макасой. Она обратилась мыслями внутрь себя и от этого будто стала моложе. Сейчас девушка выглядела ровно на столько, сколько ей было на самом деле. А было ей всего семнадцать, хоть и держалась она, как тридцатилетняя. Обычно ее безупречная компетентность и раздражительный нрав придавали этой иллюзии достоверность. Обычно – но только не сейчас.

– Ты любила его, – сказал он.

– Что? – неожиданно яростно рявкнула Макаса.

Вскочив на ноги, она выдернула из земли гарпун, будто собираясь проткнуть Арама насквозь.

– Прости. Это был вопрос. Любила ли ты его?

Перехватив гарпун, Макаса с силой стиснула древко оружия. Когда она заговорила вновь, Арам подумал, что у нее пересохло в горле.

– Я уважала его, – прохрипела девушка. – И очень хотела заслужить его уважение.

«Да, это правда, – подумал Арам. – Но не вся правда. Она поклялась, что обязана ему жизнью, но надеялась, что это осталось в прошлом. Это она признала сама».

Остальное теперь казалось очевидным – настолько очевидным, что Арам не понимал, отчего не заметил этого с самого начала.

«За два года на борту, рядом с Грейдоном Торном, Макаса полюбила его, как отца. Это точно. Я был его сыном, а она – быть может, сама не понимая того – хотела быть его дочерью. Это было одной из причин, отчего мы с ней не ужились и не сможем ужиться никогда. Я появился на борту и занял ее место. Неважно, что мне этого вовсе не хотелось. И что я не заслуживал этого».

– Да, я действительно многое значил для него, – сказал он. – Теперь я понял это.

– Поздновато.

Вновь бросив на него сердитый взгляд, Макаса уставилась в огонь.

– Это непросто было понять, – объяснил Арам. – Ведь, что бы я для него ни значил, он высоко ценил тебя.

Макаса вскинула на него испытующий взгляд. Но это испытание Арам прошел легко: он совершенно искренне верил, что Грейдон ценил Макасу выше любого другого человека во всем Азероте.

– Ложись, поспи, – непривычно мягко сказала Макаса. И добавила – строже, в своей обычной манере: – Встаем с рассветом и выступаем.

Отложив завершение рисунка до лучших времен, Арам спрятал карандаш и блокнот.