Другой тип побирушек — побирушки постоянные. Это какие-нибудь бессемейные и бездомные старики и старухи, увечные (по-нашему «убогие»), дурачки, идиоты, слепые. Такие убогие бывают иногда из не совсем бедных семейств, которые тем не менее стараются извлечь выгоду из своих неспособных к работе членов. Бездомные бобыли или бобылки-побирушки обыкновенно пристраиваются в какую-нибудь небогатую семью, которой они взамен за кров отдают излишек своих кусочков.

Я знала одного «дурачка», лет сорока, здоровенного, чуть не в сажень ростом, который благодаря своему юродству очень успешно побирался — «был добычлив». Жил он в одной бедной семье, состоявшей из мужа, жены и двух уже порядочных детей. Этот юродивый Куполай (его прозвище) был в очень близких отношениях со своей домохозяйкой. Семья им дорожила как доходной статьей, но когда он умер, то все-таки не схоронила его, а где-то верст за пять обрела его дальнего родственника и того заставила схоронить юродивого.

Весьма донжуанскими наклонностями отличаются по рассказам крестьян слепые, ходящие с вожаками-мальчиками по деревням, распевающие духовные стихи и ночующие, где их приютят. Вот какие элементы входят в кровь некоторых «Иванов»: не то Иван — сын юродивого, не то пьяницы, прикидывающегося юродивым, не то слепого, не то цыгана. Не так еще давно (лет пять тому назад) цыганские таборы в наших местах зимовали обыкновенно в какой-нибудь деревне — прямо в крестьянских семьях. Теперь это уже запрещено. Бабы очень любят этих цыган…

С поджигателями крестьяне любят расправляться сами. Если поймают поджигателя на месте преступления, то изобьют его так, что тот обыкновенно через несколько часов Богу душу отдаст. Нынче осенью одного мужика, который в течение года, по словам крестьян, шесть раз поджигал одну и ту же деревню и не был пойман на месте преступления, нашли поутру в овраге с проломленной головой.

Принимая во внимание весь ужас деревенских пожаров, становится понятным озлобление крестьян против поджигателей. Нет ничего страшнее пожара ночью в деревне. Я знаю случаи, когда, не успев выскочить из горящей избы, по нескольку членов гибло в огне. А про скот и говорить нечего. Крестьянские плетеные дворы с соломенным навесом вспыхивают, особенно в сухую погоду, как порох, и под ними превращаются чуть не в уголья и лошади, и овцы, и коровы, и свиньи. Я сама видела, как в таких горящих дворах лопались от жару задохнувшиеся от дыму овцы и свиньи и превращались в обуглившиеся бесформенные массы.

Никогда не забуду одного такого ночного пожара, когда в крестьянских дворах погибал ни в чем не повинный скот, а перед одной только что занявшейся избой, освещенной красным пламенем, лежал трупик (такой изможденный) девочки, скончавшейся от поноса за несколько часов до пожара. Мать успела вытащить останки своей девочки.

В нашей местности очень часто хворают лихорадкой. Из болезней не эпидемических и не заразных одна из самых обыкновенных — несварение, вследствие каких-нибудь «розговен» или перепоя. У крестьян эта болезнь принимает очень острую форму — с болью в желудке, под ложечкой, коликами, рвотою. Крестьянин, заболев таким образом, почти всегда думает, что он умирает, и посылает за попом.

В рабочую пору они часто простужаются, охрипают («всю грудь завалило»), потому что разгоряченные напиваются холодной воды. В таком разгоряченном состоянии, когда, по крестьянскому выражению, «нападает пойло», мужик или баба пьют какую попало воду: из дорожной колеи, из грязной лужи, из болота — лишь бы напиться. Глисты и солитеры самая обыкновенная вещь среди крестьян.

Осенью у нас речная вода бывает буквально отравлена моченцем, то есть коноплей, которую мочат в воде вплоть до сильных морозов. Бывают случаи отравления такой водой. Бабы часто и сильно простуживаются во время купанья (собственно, мытья) овец в холодной осенней воде перед их стрижкою.

Два способа лечения собачьей старости, а именно: запеканье в тесто и парка с собакой практикуются и у нас[31]

Так называют мужиков, которые снимают шкуры с павших или зарезанных животных. По представлению мужиков, это дело нечистое. Бывает даже, что с драчем не желают есть из одной чашки. Преследуют их шутками и насмешками. В каждой деревне есть два, три, четыре драча из крестьян. За снятие шкуры с коровы или лошади, платят от тридцати до сорока коп. Драчами обыкновенно делаются бедные, иногда даже убогие (хромые), или какие-нибудь «бобыли» — бестолковые, нехозяйственные мужики.

Капуста от одного рубля до трех рублей сотня. Последняя цена (три рубля) является, разумеется, в урожайные годы.[32] Цена поросенка сосуна тоже колеблется от семидесяти копеек до трех рублей (в урожайные годы). Также и яблоки: от пятидесяти копеек до двух рублей мера. Цены эти устанавливаются, разумеется, продавцами и предпринимателями (владельцами огородов и съемщиками садов). Это интересно с той точки зрения — до какой степени увеличиваются крестьянские расходы в урожайные годы. А говорят еще что крестьяне могли бы делать «запасы» в годы урожая! Впрочем, это совсем не входит в понятия крестьян. Каждый мужик, когда он обеспечен своим урожаем до нового урожая, ложится на печку и ничего не делает. Крестьянская работа (наем в батраки) всегда подневольная, когда нужда подступит, так сказать, к горлу с ножом.

* * *

Идеал крестьянский — теплая печка и «хоть час да мой». Иногда идеалом является и городская жизнь (извозчиком, дворником и т. п.), но опять-таки не с точки зрения каких-нибудь накоплений. Городская жизнь нравится потому, что в Москве-де «чайничать» можно целый день, «выпить веселее» и «еда там слаще». Еще какой-нибудь молодой парень посылает кое-что «в дом» своим родителям (да и то надо каждый раз вытягивать из него «пятерки» и «десятки»), но уж если самостоятельный домохозяин (какой-нибудь отделенный молодожен) уйдет в Москву, то можно быть уверенным, что в большинстве случаев (разумеется, бывают исключения) вернется оттуда «гол как сокол», только с приятными воспоминаниями о сладкой еде и выпивке.

По словам крестьян, «копить грех». Всякие запасы — лишний камень на шее грешника. В настоящее время трудно разобрать — действительно ли из таких представлений вытекает их полная незаботливость о завтрашнем дне, или они, так сказать, «выкапывают» эти представления в виде оправдания перед самим собой и семьею. Наверное, и то и другое бывает. Как они нерелигиозны — в сущности! Только при приближении старости, когда уже начинаются разные недомогания, в мужицкую душу изредка начинает закрадываться суеверный страх загробного возмездия.

Да и тогда, разве они «православные» — как их считают? Нисколько. Смутно, беспомощно как-то им делается, страшно, и сами они не знают «в чем спасенье». «Кто их знае, може масоны, аль молокане еще лучше нашего спасутся!» Каким робким, неуверенным и вопросительным тоном вырывается это у задыхающихся, покашливающих стариков!