В какой-то момент мы с известным Эйвиндом Йонссоном, которого все зовут Шторм, полностью разорвали отношения. Я так до конца и не понял, почему мы вдруг стали врагами — как в свое время не смог понять, как мы стали большими друзьями, на самом-то деле у меня никогда не было второго такого друга, ни до, ни после, а ведь мы с ним настолько разные, что даже трудно себе представить, — мы ведь столько лет были очень близкими друзьями, ближе уже некуда, разве что стать любовниками. Однако потом наша дружба надолго прервалась, шли годы, а мы совсем не встречались, пока я не начал работать в издательстве и не вспомнил про него, когда там стали искать особенного человека для особенного задания.

Я, возможно, и не большой знаток литературы, просто работал там компьютерщиком в производственном отделе — в свое время я изучал компьютерные науки в Дании, именно тогда и познакомился со Штормом и мы сдружились. Там, в издательстве, работал еще один парень, который жил в Оденсе в то же время, его зовут Йон Самсонарсон, но Шторм почему-то имел на него зуб и называл исключительно Йоном Безродным, и скольку Эйвинд Шторм считал Йона неотесанным чурбаном, то тогда я с ним, собственно, так и не познакомился, от предрассудков Шторма полностью зависело, с кем из исландской диаспоры в городе мы общались — она насчитывала десятки или даже сотни людей, — но, по сути, я не знал практически никого. И только теперь, когда Йон стал работать редактором в этом издательстве, крупнейшем в стране, пришел он туда чуть раньше меня, у нас завязались замечательные отношения, он оказался очень достойным человеком, хотя Шторм и не видел в нем ничего интересного, но это уже другая история.

Однажды мы с Йоном сидели вечером в буфете, поскольку обоим надо было что-то доделать по работе, и обсуждали какую-то тему, которая интересовала нас обоих, кроме нас там никого не было, и мы сидели, положив ноги на соседние стулья, попивали свежий кофе, и тут вдруг он мне поведал о странных дискуссиях, которые велись в последнее время на заседаниях редколлегии. О том, что они ищут интересного автора, который смог бы рассказать что-нибудь необычное, у них была идея помочь ему с книжкой. А потом начал описывать, чего они ждут от этого нового автора — сначала я, собственно, слушал вполуха, поскольку, как я говорил, я не знаток литературы, хотя всегда с интересом заглядываю в сборники стихов, но это не моя епархия, однако с какого-то момента я начал слушать внимательно, и где-то в глубине моего мозга родилась гениальная идея, и когда Йон сделал паузу в рассказе, я ткнул в него пальцем и сказал:

— Хочешь верь, хочешь не верь, но мне кажется, что я знаю, кто тебе нужен.

Йон посмотрел на меня с удивленной улыбкой, опустошил чашку и сказал:

— Конечно знаешь.

Это совсем сбило меня с толку, и я уже собрался поинтересоваться, откуда он узнал, о ком я думаю, но потом прокрутил ситуацию в голове и понял, что у нас ведь есть несколько общих знакомых, так что я спросил:

— Ты понял, что я назову Эйвинда Шторма?

— А разве не очевидно, что он самый подходящий человек? — сказал Йон. — Я решил проверить идею на тебе, видишь, даже имени называть не пришлось. Он нам нужен!

* * *

Должно быть, Йон рассказал про Эйвинда на следующем заседании редколлегии или в разговоре с начальством, и вскоре меня позвали в кабинет исполнительного директора, вместе с Йоном и еще двумя людьми, чтобы мы рассказали об Эйвинде, но Йон сказал, что лучше меня его мало кто знает; пока мы жили в Дании, мы были неразлучны, своего рода Эббот и Костелло[53], Одинокий и Тонто[54], Ян и Кьельд[55], Бальдур и Конни[56]… Они попросили меня рассказать о нем. Но с чего же начать? Об Эйвинде можно сказать не так уж много хорошего, но я решил для начала рассказать о нем по-дружески, поскольку затея показалась мне интересной, и я, разумеется, хотел, чтобы она удалась, поэтому стал рассказывать о том, что этот человек наделен многочисленными способностями, но, возможно, ему не суждено было их все реализовать; у него, как вы, возможно, знаете, было тяжелое детство, несомненно, наложило отпечаток то, что он рос среди пьяниц и наркоманов. А когда я упомянул Халли Хёррикейна, все заерзали на стульях — словом, на то, чтобы продать Шторма, не потребовалось много времени. Дело в том, что они собирались заказать книгу о людях, оказавшихся за бортом общества, о тех, кто в него не вписался, кого мы, простые обыватели, предпочитали не знать либо смотрели на них сверху вниз; но вот мы как раз подошли к изюминке нашего произведения — оно должно быть создано не теми, кто смотрит на таких людей сверху вниз, пусть даже вполне дружелюбно, с жалостью и состраданием, — а одним из них, из тех, кто оказался в подобных обстоятельствах, кто равный среди них, вот в чем гениальность и изюминка. А как только я описал Халли Хёррикейна, один из присутствующих сказал, что припоминает этого мужлана, который был одним из самых колоритных людей в столице, и пояснил, что его папа работал таксистом и неплохо знал Хёррикейна, потому что то и дело его подвозил, — и тут все поняли, что слепленный с Халли герой будет основой произведения, которое должен создать — возможно, не без помощи — человек, выросший под его покровительством или в его тени…

И это были не просто обсуждения.

— А вы как-нибудь поддерживаете с ним связь? — спросили меня. И тогда всплыло, что дружба наша совсем распалась, а причины мне не ясны окончательно. Было у него, у Эйвинда, такое свойство — не держался он за людей, они ему надоедали, я знал нескольких его близких друзей или, по крайней мере, добрых знакомых, с которыми до отъезда в Данию он очень много и регулярно общался, а потом связь между ними обрывалась, и, вспоминая их иногда, он лишь оскорблял их и поливал грязью. «Не сомневаюсь, что и я попал в их число, — добавил я. — Но я рассказываю об этом только для того, чтобы вы знали, что этот человек далеко не безупречен; мой опыт показывает, что он непредсказуем, и невозможно понять, друг он тебе или враг».

Сказав это, я испугался, что слишком много себе позволил, излишне раскритиковал Эйвинда, я бы себе не простил, если бы испортил весь проект; ведь вся эта затея, разумеется, была очень привлекательной. Но мои тревоги оказались напрасными, поскольку, похоже, мой рассказ и особенно последние слова послужили для других своего рода рекомендацией, они обрадованно переглянулись, и исполнительный директор сказал:

— Да, совершенно ясно, что это именно тот, кто нам нужен. Осталось только как-нибудь с ним связаться. И добиться соглашения.

В результате мы с одним из редакторов составили маленькую инициативную группу, нам предстояло запустить «дело Шторма». Еще два-три редактора присоединятся, когда все сдвинется с места, и, разумеется, я хотел бы видеть в помощниках Сигурбьёрна, но в то же время мы стремились посвящать в дело как можно меньше людей, как кто-то там говорил, если знают трое — знают все. Насколько я понял, все согласились с тем, что Шторма надо вернуть домой, это, вероятно, будет не так уж трудно; он должен будет получить гонорар, хотя, конечно, надо устроить так, чтобы он передал большую часть в какой-нибудь благотворительный фонд или, например, в приют для алкоголиков — но и ему что-то достанется, например, арендуем для них с семьей жилье на первое время; найдем подходящую квартиру, снимем, оплатим им переезд и поможем встать на ноги, наладить жизнь дома.