Богатов не успел ответить. Где-то в конце коридора еле слышно скрипнула и захлопнулась дверь купе. Он машинально оглянулся на звук. В дверях тамбура Аскольд увидел молодую черноволосую женщину, ту самую, которая случайно ли, нарочно ли оказалась в их купе ещё утром, и которую он никак не мог забыть. Она, не оборачиваясь, шагнула в полумрак тамбура и закрыла за собой дверь. Аскольд сделал неосознанное, инстинктивное движение в её сторону, но тут же осёкся, понимая всю глупость и несостоятельность своего порыва.

– Идите, Аскольд. Идите, – сказала собеседница, мягко подталкивая его к тамбуру. – Вам туда НАДО.

И он пошёл, как послушная овца, не то подчиняясь её посылу, не то повинуясь своему собственному внутреннему позыву. Уже подойдя к дверям тамбура, он вдруг остановился, вспомнил, что ушёл грубо, не попрощавшись, отчего ему стало неловко и стыдно. Аскольд развернулся, собираясь поправить ошибку, но женщины с цветком в руках уже не было.

В тамбуре было тихо.

В вагоне поезда есть место, почти никогда не пустующее. Это центр сбора заядлых курильщиков, для которых время от станции до станции слишком длинно и нестерпимо мучительно, так что невозможность предаться утешению маленькой никотиновой палочкой оборачивается для них воистину пыткой. Ещё пять минут назад совершенно не подозревающие о взаимном существовании, тут они знакомятся, обсуждают последние события в мире, спорят, соглашаются, снова спорят, заходятся от смеха над свежим анекдотом,… короче, сближаются настолько, что уже через десять минут напрочь позабывают друг о друге, будто их никогда и не было. Но не все столь забывчивы. Особо предприимчивым удаётся даже строИть, улучив момент, пока их строгие половинки, воспользовавшись удачной минуткой, перепрятывают вожделенную чекушку подальше-поглубже от глаз страждущего супруга. Эти ещё не раз сойдутся вместе «покурить» да поведать дружка дружке о новых беспроигрышных способах обхитрить наивную, доверчивую спутницу жизни… Заодно и покурят.

Только на ночь вагонный тамбур пустеет, затихает до утра, лишь изредка принимая в свою укромность одиноких, мучимых бессонницей пассажиров. И Аскольд невольно удивился тишине и прозрачности воздуха в тамбуре. «Неужели уж так поздно? – подумал он про себя. – Неужели всё уснуло, затихло до рассвета? Только я всё никак не успокоюсь, не найду себе места на этом празднике жизни. Только я один тут, да стук колёс по рельсам, да встречный ветер за окном, проносящийся мимо, словно орда диких кочевников, выносящий из меня последние лёгкие лепестки души». Он остановился в дверях и ещё раз оглянулся в длинный узкий коридор вагона, будто ища поддержки, веского обоснования своих предполагаемых действий. Никого естественно он там не увидел, но голос, ясный отчётливый голос зазвучал вдруг в сознании, будто он слышал его ушами.

«Приближается час „Х“, – мягко, но настойчиво вплывали слова в мозг, затем в душу и оседали там спокойствием и уверенностью, – наступает момент, когда должно произойти то, ради чего ты сюда приехал. Догадываешься ли ты о величине и значимости события, уготованного тебе судьбой? Предчувствуешь ли неотвратимо надвигающееся неизбежное, преобразующее впоследствии всё твоё сознание и саму жизнь? Вряд ли, вероятнее всего, нет. Для тебя сейчас это всего лишь совершенно случайная, ничего не значащая встреча двух странников, застигнутых случаем в жёстко ограниченном пространстве летящего прочь из прошлого поезда. Завтра ты продолжишь свой путь, как ни в чём не бывало, а ещё через пару дней вообще почти забудешь об этой ночи. Для тебя это пока всего лишь кратковременное, малозначительное приключение. Для тебя, но не для судьбы»[27].

Голос стих и замолк совсем, а Богатов подивился своевременности этой мысли, слаженности, выверенности слов, влившихся в него стройной цепочкой, будто со страницы книги. Такие мысли приходят не часто. Даже писателям. «Надо бы не забыть, записать, – подумал он ещё и вдруг вспомнил, зачем шёл сюда. – Нет, я не один… Попробую ещё раз вдохнуть глоток свежего воздуха». И решительно ступил в тамбур.

В тусклом свете гепатитной лампочки на потолке, более освещённая бешеным сиянием луны сквозь запылённое окно стояла она и тихонько курила, не оборачиваясь, не обращая никакого внимания ни на звук открывшейся двери, ни на вошедшего, казалось, вообще ни на что в этом мире. Её заботило сейчас совсем другое, индивидуальное, совершенно своё сокровенное. И она закрылась вместе с ним за толстой, непроницаемой крепостью панциря одинокой самости. Как улитка в раковине. Она была маленькая и худенькая словно тростиночка, а в свете огромной луны почти что прозрачная. К ней нельзя было прикоснуться, даже окликнуть голосом без опасения потерять, разрушить как видение, как плод воспалённого воображения. Ею можно было только любоваться, отстранённо забившись в дальний угол, и из этого нехитрого укрытия изучать с дотошностью первооткрывателя все её детали и нюансы. В этом уже было и удовольствие, и щемящий восторг. Так он и сделал, не в силах преодолеть два уникальных, противоположно направленных действия красоты – неслыханную притягательность, влечение, с одной стороны, и вдохновенное благоговение, не позволяющее приблизиться ни на йоту, с другой.

Так прошло несколько секунд, показавшихся вечностью. Машинально, не отрывая взгляда от призрака, Аскольд достал сигарету и щёлкнул зажигалкой, но прикурить не успел. Этот еле слышный звук прервал идиллию. Видение оглянулось.

– З-з-здравствуйте… – сконфуженно пролепетал Аскольд, будто школьник, застуканный учителем за подглядыванием в раздевалку девочек.

Она сдержанно улыбнулась – не то чтобы приветливо, скорее её повеселила комичность ситуации – и снова отвернулась к окну. Продолжать оставаться дальше в своём укрытии было глупо и совсем уже по-идиотски, поэтому Аскольд вышел из угла, пересёк тамбур и остановился возле окна рядом с незнакомкой.

– Здравствуйте, – повторил он на этот раз более уверенно. – Не помешаю?

– Уже… – ответила она односложно.

– Что уже? – снова смутился Аскольд. – Уже помешал?

– Мы с вами уже виделись сегодня … и здоровались, … по-моему.

– Да. Вы правы… Только это было вчера.

Она снова улыбнулась. Видимо её забавляло поведение мужчины, предпринимающего неуклюжие попытки познакомиться с нею. Должно быть, подобные сцены перед ней разыгрывались не раз и успели порядком поднадоесть. Что ни говори, а приставучее, липкое мужское внимание – беда всех красивых женщин. Но этот был совсем не такой, в нём не было ни хамоватой фамильярности, ни пошлой развязности, ни дешёвой самоуверенности. Напротив, в нём угадывались искренность и простодушие, а в глубоких, пронзающих насквозь голубых глазах неподдельный восторг и очарованность. Эту особенность его взгляда она заметила ещё утром, при первой их встрече в купе. И запомнила. Именно взгляд, чистый, глубокий взгляд как ничто другое всерьёз запал в её душу. Он не только проникал глубоко-глубоко внутрь, но в то же время охватывал, обнимал со всех сторон, обволакивал всё её тело, и оно становилось маленьким, совсем крохотным, беззащитным и беззаботным в окружении тёплой, ласковой, баюкающей влаги беспредельного океана. Такого же синего. В таких глазах не страшно и утонуть, захлебнувшись ими по самую маковку. Вот и сейчас он смотрел на неё также. А она никак не могла понять, что держит её, что заставляет вот так беззаботно и простодушно купаться в его взгляде, не позволяет, как всегда в подобных ситуациях, легко и виртуозно поставить докучливого воздыхателя на место и удалиться, оставив его наглые глаза с носом. Ей было почему-то приятно … и от этого весьма неловко. Да мало ли какие у кого глаза?! Что ж от этого голову терять? Тем более в силе опытного, искусного ловеласа сконструировать такой взгляд, от которого честной, порядочной девушке прямая погибель, какой бы стойкой она ни казалась.