Утром Моррисон проснулся в бодром расположении духа и полным сил, как если бы скинул лет двадцать. Насвистывая себе под нос, он окунулся в привычную рутину разнообразных встреч, переговоров и интервью. С иностранцами он говорил о золоте, меди и ртути, расписывал выгоды, которые принесет Британии и ее союзникам контроль японцев над Маньчжурией и Кореей. Китайцев убеждал в преимуществах, которые получит их страна, если, сохраняя нейтралитет, позволит Японии осуществить свои планы. Он забивал голову фактами, а дневник — информацией, размышлениями и цифрами.

— Неужели вы думаете, что Япония и Англия будут управлять Китаем лучше, чем сами китайцы? — спросил Куан в промежутке между встречами. Выражение его лица само по себе было идеальной моделью нейтралитета.

— Разумеется, нет. Я не имею в виду, что Китаю следует отколоться от своего суверенитета. Но если бы китайское правительство было умнее, оно бы позволило англичанам заняться обороной Китая. И сейчас здесь было бы тихо, как в школе по воскресеньям. Вы могли бы продвигать любые реформы, и у вас уж точно не возникло бы проблем вроде «боксеров» и им подобных.

— Если бы у Китая была современная армия, нам бы не понадобились британцы. Я полагаю, что всегда лучше защищаться собственными силами.

— Это все дела далекого будущего, Куан. Ты и сам знаешь.

Куан хотел было что-то сказать, но передумал.

Моррисон не стал развивать тему. Его мысли уже были заняты другим.

Когда Моррисону было двадцать лет, он уложил в свой рюкзак спальный мешок, походный котелок и кое-какие консервы. Натер сухим мылом носки, нахлобучил на голову панаму, сунул за пояс охотничий нож. Разбив по сырому яйцу в каждый ботинок для смазки, он отправился в путь, чтобы пройти более двух тысяч миль от Нормантона, что неподалеку от побережья залива Карпентария, до Аделаиды. Его целью было повторить маршрут знаменитых исследователей Бёрка и Уиллса. Они умерли от голода, когда пытались пересечь Австралию на двадцать один год раньше, как раз незадолго до рождения Моррисона. Со всех сторон ему твердили, что он сумасшедший, самоубийца. Знающие люди предупреждали о ядовитых пауках и змеях. Говорили, что, если его не убьют звери, за них это сделают аборигены. Он лишь улыбнулся и помахал всем на прощание.

Моррисон испытывал настоящий восторг и когда пробирался по топким болотам, и когда шагал по глинистым равнинам, где не произрастало ничего, кроме лебеды и низкорослых австралийских эвкалиптов, и когда его терзали жара и жажда либо проверяли на прочность ливни, и когда оказывался в охристых зарослях эвкалиптов или наблюдал за нежившимися на закате стадами кенгуру, и когда сидел у костра в дружеской компании аборигенов. Бодро вышагивая под бескрайним небом, весь в красной пыли от земли, он знал, что не умрет. Нет, это было невозможно, когда еще так много предстояло сделать. И конечно, глупо было думать о смерти в разгар такой жизни, посреди такой красоты.

Оптимизм и уверенность, жизненно необходимые путешественнику, были нелишними и для влюбленного. Когда в тот день Мэйзи снова нежилась в его объятиях, он был счастлив до головокружения. И в какой-то момент даже осмелился прошептать, зарывшись в ее волосы:

— Мэйзи, дорогая, смею ли я думать, что ты так же счастлива, как я сейчас?

— О, милый, — ответила она, — счастье — это мое естественное состояние.

Он предвидел множество вариантов ответа на свой вопрос. Этот оказался совершенно неожиданным.

— Я имел в виду…

— Я знаю, милый. Конечно, я счастлива здесь, сейчас, с тобой. Ты должен это знать.

Ее интонации и взгляд, в котором сквозило нечто похожее на жалость, привели его в замешательство.

— Позволь, я объясню иначе, — сказала она. — На прошлой неделе я ходила в китайскую оперу.

— Понимаю, — сказал Моррисон, хотя не понимал ровным счетом ничего.

— Костюмы, грим и жесты были превосходны. Да и сама история замечательная — про студента, который находит портрет красивой женщины и влюбляется в нее.

— «Пионовая беседка». Я знаю. Это знаменитая притча.

— Я почувствовала, что в ней сокрыта вселенская правда. Возможно, и правда о любви.

— И в чем же она?

— В том, что мужчины влюбляются в идеал женщины, — ответила она.

— А с женщинами разве по-другому? Насколько я помню, героиня умерла от горя после встречи во сне с тем юношей. Он же нашел картину после ее смерти, начал грезить о любимой и вернул ее к жизни.

— Верно, но история была написана мужчиной, и это многое объясняет. Я думаю, что вопреки общепринятому мнению мы, женщины, не столь романтичны. Не смотри на меня с таким удивлением. Нас ошибочно принимают за романтических особ, и все потому, что мы так сентиментально выражаем свои мысли в женских книгах и журналах. Но не забывай, что женщина обладает врожденным — или же благоприобретенным — желанием доставлять удовольствие. Вот почему мы позволяем мужчине чувствовать себя центром нашей вселенной, в то время как этим центром легко могут быть… ну, я не знаю… шляпки, или романы, или развлечения.

— Грустно, когда мужчина чувствует, что должен состязаться со шляпкой. Ты нарочно дразнишь меня. Но что ты на самом деле имеешь в виду, Мэйзи?

— Возможно, то, что ты видишь, это вовсе не я.

— Что? Ты хочешь сказать, что это очаровательное, чувственное, веселое, умное и любящее создание в моих руках на самом деле — унылый синий чулок? Или, может, хитрющая фея из тех, кого китайцы называют лисицами? Или, я не знаю, мандарин императорского двора? — Моррисону трудно было сохранять серьезность.

— Вот видишь, ты подтверждаешь мою точку зрения. Твое чувство ко мне делает тебя слепым, хотя я была бы круглой дурой, если бы не ценила этого. Но возвращаясь к опере… там есть еще одна вещь, которая касается нас с тобой.

— Говори.

— Как бы мне это сформулировать?.. — Она прикрыла глаза и задумалась на мгновение. — Понимаешь, смех в китайской опере настолько стилизован, что несет в себе куда больший смысл. Это своего рода всеобщий смех, смех надо всем, что существует на Земле. То же самое с плачем, который можно назвать платоническим идеалом слез. Когда актер плачет на сцене Пекинской оперы, он оплакивает всё и вся. К тому же движения идут по кругу. Чтобы взглянуть вверх, актер сначала смотрит под ноги и вокруг себя; чтобы указать на что-то, он заводит пальцы назад, а уже потом направляет их вперед. И сцены любви проигрываются так, будто в них изначально заложен возврат к исходной точке.

Моррисон даже не знал, что ответить.

— Интересный тезис. Почти метафора.

— Вынуждена признать, что авторство не мое. Об этом мне рассказал Честер.