— Пару раз, да.

— Но ты не был на последнем.

— Нет.

Она пожала плечиками:

— Если бы ты там был, возможно, все сложилось бы по-другому. Я наконец оправилась от гриппа и с нетерпением ждала этого бала. Я давно решила пойти туда в образе Марии-Антуанетты. Местным швеям и токарям пришлось долго корпеть над моим robe a la franqaise[20]. Я хотела, чтобы все идеально соответствовало оригиналу, вплоть до корсажа и кринолина. Вечером накануне бала я попросила горничную миссис Рэгсдейл, А Лан, вымыть мне волосы взбитыми яичными белками и сполоснуть ромом и розовой водой. Думаю, она пришла в ужас от этого — и наверняка отнесла яичные желтки на кухню прислуги. О, Эрнест, ты бы хохотал, если бы видел меня в то утро. Я пооткрывала все свои чемоданы, кофры, шляпные коробки, шкатулки с украшениями. Вещи были разбросаны повсюду…

Она принялась подробно рассказывать про жемчуга, что валялись на покрывале, про драгоценные ожерелья, свисающие с ножек кровати, облака голубого крепдешина, оборки и рюши, букеты шелковых роз, мушки, кремовые туфельки, длинные перчатки. Моррисон был шокирован и в то же время очарован экстравагантностью и роскошью картины, представшей его мысленному взору. Для сына прижимистого шотландского учителя из Джилонга это было то еще зрелище.

— Я уверен, ты была первой красавицей этого бала, — наконец вымолвил он.

— Именно так он меня и назвал.

— Кто?

— Цеппелин, разумеется.

— Ну да, конечно, — спохватился Моррисон, с содроганием вспоминая предмет разговора. — Ты познакомилась с этим… консулом на балу?

— Однажды я уже танцевала с ним на одном из званых вечеров в Тяньцзине… вскоре после приезда сюда. Но тогда мы еще не были толком знакомы.

Мэй рассказала Моррисону, как за обедом на маскараде голландец вскружил ей голову своими голубыми глазами и обаятельной улыбкой. Ее восхитили стильный покрой его платья, красные шелковые носки. Он оказался превосходным танцором. Моррисон, с его бледно-голубыми глазами, непостоянной улыбкой, поэтически непринужденным стилем в одежде и сносным вальсированием, не нашел для себя ничего обнадеживающего в этих подробностях.

— И вот, после бутылочки шампанского, — продолжила она, — мы ускользнули с этого бала.

К концу ее восторженного повествования, не щадившего своими откровениями, Моррисон уже кипел от гнева. Он живо представлял себе Мэй в образе Марии-Антуанетты, с раскинутыми ногами, на какой-то конторке клерка где-то в глубинах Гордон-Холла, и потрясающе красивую светловолосую голову голландского консула, прокладывающую путь в сложных лабиринтах ее нижних юбок прямо к вожделенной расщелине, под бормотание: «Здесь открываются врата рая».

— Какое потрясающее остроумие у этого парня.

Она улыбнулась, словно не замечая сарказма Моррисона:

— Его поцелуй, казалось, длился целую вечность.

Поцелуй! Надо же, какой эвфемизм.

— Повезло тебе.

— Мне было ужасно неудобно в этом чертовом костюме. И вот тогда мы перешли на другую сторону улицы и сняли номер здесь, в «Астор Хаус». Ты дуешься?

— Конечно нет, — солгал он, после чего с видом осужденного в ожидании приговора спросил: — Так ты, выходит, влюблена в Цеппелина?

— О нет. С ним не так уж весело, несмотря на все его таланты. Я предпочитаю мужчин остроумных. — Мэй ткнула пальчиком в грудь Моррисону. Он сидел в расстегнутой рубашке, и пальчик очертил его соски. — К тому же высоких и красивых, сильных и мужественных.

Моррисон выпятил грудь, его распирало от гордости.

— Я влюблена…

Как же она мила!

— В Мартина Игана.

— В Игана?

Иган!

— Да. О дорогой, к чему такое лицо? Мне совсем не нравится видеть тебя таким. Я же говорила, что терпеть не могу ревность. Как бы то ни было, мы с Мартином не виделись вот уже несколько дней.

— Дней?

— Ну неделю, возможно. О дорогой, ты только посмотри, как летит время. Мы ведь встретимся завтра в три пополудни, да, милый? А пока я буду тосковать по тебе. — Она снова взялась надевать чулки.

Анна Ломбард, которая, по крайней мере, вышла замуж за своего пуштуна, казалась в сравнении с ней целомудренной. Цеппелин — ладно, бог с ним. Избыток шампанского, головокружительный вечер на балу. Как бы ни было ему больно, Моррисон все-таки мог это понять. Но Иган, этот восторженный болван, — и ее возлюбленный? Когда же это произошло? Проклятие! Он мысленно вернулся в тот день, когда они встретились на стене Тартара в Пекине. Иган что-то говорил о возросшей привлекательности Тяньцзиня. И что-то еще, это осело где-то в подсознании. Удержаться от соблазна оставить ее для себя было трудно… Теперь, оглядываясь назад, Моррисон понимал, что американец на что-то намекал. А он не понял. Боже, какой же он идиот…

Он попытался рационально осмыслить свое положение и отношение к женщине, что сидела сейчас рядом, увлеченно завязывая розовую ленту на затянутом в чулок бедре. Его вдруг захлестнуло волной возмущения, стыда и желания. Я не стану следующим после голландского консула или американского сопляка!

Он резко отдернул ее руку и с силой потянул бант, пока он не развязался.

— Посмотри, что ты наделал! — Мэй смотрела, как чулок съезжает по ноге и морщится на щиколотке. Она надула губки, но не стала наклоняться, чтобы поднять чулок. Как не убрала и его руку, которая вслед за розовой лентой обвила ее бедро. — Это очень дурно с твоей стороны, — сказала она, шире расставляя ноги. — Мы оба опоздаем.

— Мы уже опоздали. И ты, кажется, совсем не сопротивляешься.

— Я могу сопротивляться, — пробормотала она. — Ты этого хочешь?

Когда они наконец расстались и каждый был обречен явиться на свой званый обед с опозданием даже на фруктовый маседуан и сливочный мусс, он был уверен в том, что в ее прощальном поцелуе не было и намека на то, что она любит Мартина Игана.

Цеппелин! Иган! Мучаясь бессонницей после откровений Мэй, Моррисон таращился в потолок и все пытался утешить себя тем, что, возможно, она попросту провоцировала его. Прелюбодействовать с голландским консулом на столе в Гордон-Холле — это было равносильно поискам мужа-китайца в целях углубления культурных знаний о стране или сексуальной связи с Джеймсоном. Страсть, которую они с Мэй испытывали друг к другу, была осязаемой, острой, всепоглощающей. Она видела, как быстро он вспыхивает от ее провокаций, и она провоцировала. Иган. Подумать только! Он рассмеялся вслух, перевернулся на бок и заскрежетал зубами, зная, что обманывает самого себя, и то неумело.