воздух сверкал золотыми искрами, а мир, молодой, весенний мир, лежавший вокруг, был полон таких ярких, таких восхитительных и радостных красок!..

Не хватало только удачной охоты. Но я не жалел об этом и подумывал о том, чтобы уйти домой…

И странно: стоило только подумать об этом, как в ту же минуту к бутафорскому кусту подлетело несколько щеглов. Мои манки, сидевшие в клетке, услышав их голоса, подняли неистовый писк.

Чувствую, как сердце загорается азартом охоты. Осторожно берусь за конец бечевки, чтобы в нужный момент дернуть за него и накинуть сеть на щеглов. Я жду с нетерпеньем, когда они сядут на бурьяновый «куст» или хотя бы поблизости к нему. Но щегол умен, осторожен. Его смущает ловчая сеть, подозрительным кажется куст и вообще вся обстановка, с которой они столкнулись: где-то совсем рядом слышится странный, как мольба, зов переполошившихся собратьев, а где, не видно.

Растопырив крылышки, щеглы торопливо, с опаской прыгают вокруг сетки, вокруг «куста» и пока не решаются предпринять что-либо другое.

Но вот, кажется, все уже обследовано, никакого подвоха как будто нет: теперь можно проверить и самый «куст». Щеглы, как по команде, взлетают на него. Прекрасный момент!.. Я дергаю за бечевку, и пара щеглов — в сетке. Вынув пленников, сажаю их в отдельную клетку.

Начало неплохое! И ждать как-то веселее стало.

Минут через десять я накрыл сразу трех коноплянок. Редкая удача. «Вот тебе и лютая зима, — подумал я. — Пичуги-то живы-здоровы! А я беспокоился… Ничего, видно, с ними не случилось».

Примерно через час после того, как попались коноплянки, я накрыл еще одного щегла. Он был без обеих лапок, прямо-таки инвалид первой группы. Ясно, лапки он отморозил, а сам остался жив.

Недолго раздумывая, я выпустил щегла из рук в надежде на то, что получу за него хорошую компенсацию.

Не прошло и десяти минут, как я поймал… точно такого же инвалида.

Отпустил и его.

Так повторилось, наверно, раз пять или шесть.

И снова ловлю безлапого щегла. И тут меня осеняет догадка: да это же один и тот же щегол! Прямо уникум какой-то! Я поднес его близко к глазам, чтобы лучше разглядеть. Мой взгляд не смутил щегла. Покрутив головой, он с любопытством уставился на меня, как бы говоря:

— Ну, что поделаешь?… Жить-то как-то надо…

Да, жить надо. Время такое, что только жить! Жить, несмотря ни на что, если ты даже без обеих ног.

Я хорошо понимал щегла, его мужество и горечь его неудач. Он был одинок, хотел найти себе подругу, но все время попадал в западню.

«Что же делать с ним? — раздумывал я, все еще глядя на щегла, — взять домой, да — в клетку? Нет. Пусть живет на свободе. Может, найдет все-таки ту единственную, которая станет ему женой. Ведь он так бесстрашно и настойчиво стремится к счастью… А если суждено умереть до срока, то пусть умрет на воле…»

СУДЬБА ДИКА

Перед тем, как у львицы появится на свет малыш, она уходит из львиного семейства — прайда и где-нибудь поблизости, под кустом африканской саванны, построит удобное логово. Как утверждают натуралисты, пока малыш окрепнет, львица живет отдельно, но связи с прайдом не теряет. Время от времени, повернувшись в его сторону, она подает голос: «У меня, мол, все в порядке. Не беспокойтесь. Скоро вернусь».

Именно такой, мне кажется, момент из жизни львов запечатлел скульптор-анималист, изобразивший над входными воротами Ашхабадского зоопарка скульптурную группу — львицу и ее малыша. Взгляды обоих устремлены в одну сторону, туда, где оставлена львиная семья.

На тех же воротах зоопарка, на голубом фоне трехгранного фриза, четко выделяются белые барельефы разных птиц и зверей. А вдоль тротуара, в обе стороны от ворот разошлась высокая сквозная ограда…

В зоопарке я бываю ежегодно, и каждый раз — со смешанным чувством нетерпеливого любопытства и грустного сострадания.

Вот и сегодня я пришел сюда, чтобы увидеть что-нибудь новое и, как обычно, начал осмотр зоопарка с небольшого, похожего на фанерную будку, вольера, где живут австралийские волнистые попугайчики. Еще издали я услышал их громкий, задиристый галдеж. Вечно занятые собой, бесконечными обсуждениями каких-то острых вопросов и выяснением не менее острых отношений, попугайчики то и дело ныряют в домики, похожие на скворечники и тут же выскакивают оттуда. Словом, целый день — суета, споры, раздоры и — ни минуты отдыха.

Этот шумный базар мне быстро надоел и я перешел к тихому, более просторному вольеру, где жили черные грифы, беркуты, белоголовые сипы, стервятники и кондоры. Этих птиц я видел много раз и почти всегда в неподвижном состоянии. Редко какая-нибудь из них, взмахнув огромными крыльями, перелетит с перекладины на камень или с камня на перекладину. В облике каждой птицы — горькая тоска по вольному небу. Гриф, сидящий на перекладине с грустно опущенной головой, неизменно напоминал мне печальную фигуру горца с наброшенной на плечи черной квадратной буркой.

Минуя все виденное ранее, я направился к небольшому загону, где ходил молодой, сильный светло-золотистый кулан. Было заметно, что он чем-то возбужден, взволнован.

Оказалось, в это время работница зоопарка разносила копытным свежую траву. Кулан уже издали улавливал ее запах и волновался. Он высоко поднимал голову, настораживал уши и сердито фыркал. Запах травы, очевидно, напоминал ему о весеннем приволье бадхызских степей и холмов, где он когда-то разгуливал в табуне своих собратьев.

Наконец, очередь дошла и до кулана. Работница, разносившая траву, подошла к железной двери загона и перекинула через нее скупую порцию травы — не больше килограмма. Увидев ее, кулан подбежал к двери и со всего разгона рухнул перед нею на колени, но есть траву не стал.

— Дали бы больше. Что вы так скупитесь? — посоветовал женщине пожилой солидный мужчина. — Разве столько надо взрослой лошади?

— Ему и этого — за глаза, — сурово ответила женщина. — Он такой, дьявол, злой!.. Хуже всякой тигры…

— А если бы вас в клетку? — засмеялся парень, водивший по зоопарку своего маленького брата. — Какой бы вы были?

Потом эта же мрачная женщина принесла и высыпала в куланью кормушку совок ячменя. В это время кулан находился на прежнем месте, на середине загона. Увидев, что ему принесен ячмень, он снова подлетел к двери и снова, сотрясая каменный пол, бросился на колени. При этом, то ли от обиды, то ли от невыносимой боли, он громко и жалобно застонал. Совершенно непостижимо, как оставались целыми ноги от таких мощных ударов о каменные плиты. На первый взгляд непонятной была