ЛАРРИ ФИЦДЖЕРАЛЬД

Никогда не думал, что буду работать в тюремной системе, и никогда не думал, что оттуда уволюсь, но в моей жизни произошло и то и другое. Первые два года в Департаменте пролетели незаметно. Работников тюремной системы часто изображают какими-то троглодитами, а оказалось – ничего подобного. Да, есть такие, которые никуда больше не сгодились бы, но большинство сотрудников просто выполняют свою работу и относятся к ней с большим уважением. В Хантсвилле я подружился со многими, и это место вызывает у меня теплые воспоминания. Хотя в какой-то момент я себе сказал: «Пора остановиться».

Журналисты часто спрашивали, каково мое мнение о смертной казни. Я всегда уходил от ответа, говоря: «Это к делу не относится». Мне следовало сохранять нейтралитет, потому что, выскажись я против смертной казни, на меня ополчились бы родственники жертв, а если бы высказался за нее, испортил бы отношения со многими заключенными-смертниками. Майк Грачук видел куда больше казней, чем я, но я не знал, как он к ним относится. Так оно и должно быть, и как раз потому-то он отличный репортер.

Правда же в том, что я – сторонник смертной казни. Зная таких людей, как, скажем, Кеннет Аллен Макдафф, противником ее не станешь. И будь я среди присяжных на суде над Наполеоном Бизли, я тоже проголосовал бы за смерть. Потом-то я хорошо его узнал и был о нем очень высокого мнения, а присяжные сочли чудовищем.

Я пришел к мысли, что в Техасе слишком часто выносят смертные приговоры. Кое-кому из преступников вполне можно было дать пожизненное. В вине некоторых казненных я сомневался. Еще я пришел к выводу, что в случае смертной казни жертвами становятся все и каждый: преступник, его семья, семья убитого. Я всегда придерживался мысли, что смертная казнь не несет никому облегчения. Да, зрелище смерти того, кто убил твоего близкого, может дать некоторое удовлетворение, однако это лишь новая глава скверной повести. И за то, что я высказывал свое мнение публично, много чего выслушивал от родственников убитых. Я просто считал, что казнью ничего не добьешься.

Я устал смотреть, как в комнате свидетелей падают женщины, бьются в стекло, стучат в стену. Очень хорошо помню, как это делала мать Ларри Робисона.

Робисон совершил одно из самых страшных преступлений, какое только можно представить. В 1982 году в Форт-Уорте мать некоего Рики Брайанта пришла к своему сыну и обнаружила его на полу кухни мертвым и с отрезанной головой под мышкой. Пенис потом нашли в кухонной раковине. Рядом, за стеной, были еще четыре жертвы – с ножевыми и огнестрельными ранениями, – и среди них одиннадцатилетний мальчик. Робисона взяли на следующий же день. В день казни – в январе 2000 года – его мать устроила мне настоящую сцену: «Вы убиваете моего сына!» Робисона считали сумасшедшим, однако мать оказалась еще хуже. Мне пришлось нелегко, хотя я поневоле ее жалел.

В отделении смертников я навидался вещей просто страшных. Один заключенный откладывал свои лекарства и за день до казни попытался совершить самоубийство. Его увезли в тюремную больницу в Галвестоне, накачали активированным углем, чтобы вывести из организма яд, и отправили обратно в Хантсвилл для казни. Какая ирония, думал я. Когда его привязали к кушетке, у него началась обильная темно-красная рвота. Кровотечение, решил я. Как раз незадолго до того во время одной казни во Флориде заключенному положили на лоб синтетическую губку, и она загорелась. Я стоял и думал: «Вот и у нас проблемы. Что я, черт побери, скажу репортерам?» После казни я встретил Уэйна Скотта, исполнительного директора, и он рассказал, что осужденный выпил чашку пунша, и напиток вступил в реакцию с углем, еще остававшимся в желудке. Теперь я хоть знал, что говорить.

Такие случаи остаются в памяти, но меня больше беспокоили как раз те казни, о которых я позабыл: казни, прошедшие без особого драматизма, казни, на которые никто не пришел. Преступник умер – и никто и не заметил. Печально…

Мишель права, первые несколько месяцев я действительно скучал. От своей работы я получал удовольствие и, думаю, делал ее хорошо. Мне платили за то, чтобы я сообщал о происходящем в тюрьмах Хантсвилла, и этим я и занимался, ведь люди имели право знать. И все же через какое-то время я очень – не могу даже передать как – радовался, что ушел. Тюрьма – страшное место. Она меняет человека, пребывание в ней не проходит бесследно. Я видел 219 казней – и больше не хотел, кроме разве что одной. Я часто говорил Мишель, что хорошо бы вернуться и посмотреть на казнь Джона Уильяма Кинга – белого главаря расистской шайки, убившего Джеймса Берда в Джаспере. Страшное преступление, и сам Кинг страшный человек и настоящий мерзавец. Мы никогда не могли найти общий язык, и я чувствовал, что должен увидеть его казнь, чтобы перевернуть страницу. К сожалению, он до сих пор благополучно существует в отделении смертников.

Я мало кому мог рассказать о своей работе, и никакой другой капеллан не знал, что делается у меня в голове. Только с двумя-тремя близкими друзьями я делился, и один из них – Ларри. Ни дня не проходило, чтобы мы с ним не разговаривали. Он всегда был тут как тут – со своими безумными идеями и черным юмором. Притом он – профессионал и очень надежный человек. Лучшего защитника, чем Ларри, заключенные и пожелать не могли.

Нас не любили, потому что мы трудились в тюремной системе. За годы работы я получил множество угроз. Я ни за что не согласился бы выполнять работу Ларри. Ему все время приходилось балансировать: говорить правду, но говорить очень деликатно. Он стал как бы символом смертной казни в Техасе, имея притом двойственное к ней отношение.

Ларри много попадало, и преодоление жизни и смерти давалось ему нелегко. У него болела мать, у него был один весьма проблемный родственник, и иногда на работе он терял осторожность. Шутит сегодня с заключенным, а завтра того казнят.

Мы часто беседовали с Ларри о жизни и смерти, о том, что и он не вечен. Он сильно переживал и много пил. А когда не выдерживал и плакал, я тоже плакал.