милости и усмотрения. Можно было получить отказ на справедливое домогательство, если оно принимало вид обиженной требовательности. «Хотя и довелось было дать жалованье, – гласила в таком случае резолюция, – а за то, что бил челом невежливо и укором, отказать во всем». Можно было, затронув чувства царя-вершителя, и милость неуказную снискать вне общего порядка и какого-либо предварительного производства. По временам частные случаи, вскрытые в челобитных, указывали на общие недостатки установленного порядка, на неполноту или несправедливость существующих узаконений и вызывали царя на издание указов общего значения, в отмену, изменение и развитие прежних. В этом отношении рядом с челобитными действовали «изветы», получившие большое распространение в XVII в. Верховная власть относилась к ним с большим вниманием, как только они давали указания на «поруху» государственного интереса, на злоупотребления должностных лиц, на провинности против государевой чести и безопасности. Изветы вызывали царя то на указную деятельность, то на прямое руководящее вмешательство – личное или через доверенных людей, то на строгий розыск. Из Тайного приказа не только исходили предписания, но посылались и полномочные лица для расследования, собирания сведений, выполнения предписанных мероприятий. Иные дела брались из ведения приказных учреждений в Тайный приказ и тем направлялись в исключительном порядке производства; другие ставились под его бдительное наблюдение. Значительна была разыскная деятельность приказа, то в форме прямого назначения следствия и руководительства им, причем дело и вершилось по докладу государю, то в виде частичного вмешательства по делам, которые производились в других учреждениях. Так разнообразная и пестрая работа Тайного приказа отражала личные интересы и настроения царя Алексея, служа ему средством надзора, руководства и почина в деле управления, суда и законодательства. Перекрещиваясь различными путями с деятельностью общих государственных учреждений, она, по существу, ничем ее не нарушала, если не считать течения отдельных вопросов и процессов. Тайный приказ стоял в полной мере вне общего административного строя, как орган личной царской власти.

В этой сфере царь работал с небольшим кругом более доверенных лиц. А рядом, под тем же, но менее активным и действительным царским руководством, развивалась деятельность центральных приказов по текущим приказным делам, административным, финансовым и челобитчиковым. Чем дальше, тем больше вырабатывается самодовлеющий строй этих приказных учреждений и выясняется положение Боярской думы более широкого, чем комнатная государева дума, состава, как вершины этого строя. Уложение определяет «бояром и окольничим и думным людем сидети в палате и по государеву указу государевы всякия дела делати вместе» по докладам из приказов, а в 1669 г. определены и дни, когда какому приказу «к бояром в Золотую палату дела вносить к слушанию и вершению». Притом уже во времена царя Алексея заметна тенденция этой большой думы Боярской к дифференциации на ряд специальных органов верховного управления, своего рода комитетов-приказов, уполномоченных ведать определенные группы судебных и административных функций, – тенденция, заметно усилившаяся к концу столетия. Этим двум порядкам верховного управления, личному и бюрократическому, предстояло долгое развитие; сложная борьба их начал наполняет XVIII в. и всю первую половину XIX в., определяя своим взаимоотношением историю русской государственной администрации. В идее обе системы должны были служить одной и той же задаче верховной власти – опеке над народной жизнью и творческому воздействию на нее. Общее состояние страны и государства ставило много острых вопросов, неуклонно толкая государственную власть по пути большого расширения ее задач. Эта черта русской жизни XVII в. привела в конце концов, после ряда частичных и несмелых опытов, к всеобъемлющей преобразовательной деятельности Петра Великого. Но ни личные свойства его отца, ни культурно-исторический момент, которого царь Алексей был питомцем и выразителем, не соответствовали задачам широкой и боевой реформы, хотя острота нужд государственных и в то время уже звала на искание новых и творческих путей властного руководства судьбами страны. В ряды искателей новизны в постановке государственных задач и приемов управления этих «предшественников Петра Великаго» нельзя поставить царя Алексея. Его мировоззрение завершает идеологию русского Средневековья, согрев его и оживив искренностью сердечного убеждения и вдумчивой личной мыслью. В нем эта идеология Московского царства, освобожденная при новой династии от прежней примеси удельно-вотчинных принципов, развернулась богато и содержательно, но уже в ту пору, когда рушились основы вскормившей ее культуры, а русская жизнь бродила, бурно пробиваясь к иному будущему. Царь Алексей боролся с частичными проявлениями бытового зла, которое всегда выступает особенно резко и грубо в эпохи общественных кризисов, но мечтал одолеть его, поставив «на мере», «прочно и неподвижно» основы сложившихся порядков и отношений. Гарантий живому достоинству этих «мерности» и «благочиния» он искал в преобразовании не порядка, а людей, призывая своих «владущих» слуг «внутрь себя притти», к «чистоте сердечной» и «радостному послушанию». Глубокая религиозность была одной из основных черт его натуры, и назревшее в его время стремление к церковной реформе нашло у него горячий отклик и сознательную поддержку. В установлении строгой и чинной обрядности, соединенной с искренним чувством веры и осмысленным пониманием художественных символов обряда, в углублении связи религиозно-нравственных идей церковного учения с житейской практикой – словом, в идеалах современных «ревнителей благочестия» царь Алексей нашел опору, а частью – и источник тех воззрений, какими осмыслялась для него вся жизнь, и личная, и общественная. С другой стороны, весь склад его понятий о достоинстве и призвании царской власти побуждал его к деятельному участию в делах церкви и обусловил большую сложность отношений между духовной и светской властями в годы его правления.

III. Дела церковные при царе Алексее Михайловиче

Строители Московского царства в XVI в. и книжники их времени опирали то представление о православном Московском царстве, которое заняло столь большое место в мировоззрении царя Алексея, на определенной мысли о значении Москвы в истории человечества. Москва – Третий Рим, последняя столица христианской мировой монархии, последнее хранилище истинной вселенской веры; она будет стоять до страшного дня судного, ее падение возможно только в связи с теми апокалипсическими бедствиями, какие предсказаны на последние времена жизни мира сего. Эта прегордая национальная мечта подверглась тяжкому испытанию в годину Смуты, когда вообще русским людям пришлось пережить перелом многих привычных воззрений. Смута в жизни государственной и общественной неизбежно сопровождалась смутой в мыслях и чувствах московских людей, выбитых из привычного уклада политических и бытовых отношений. Мысль, возбужденная резкими впечатлениями переживаемых событий, упорно искала ответа на вопрос об их причинах и, по всему укладу тогдашней духовной жизни, приходила к выводу о каре Божьей, которой Господь наказует грешных людей Московского государства, исчерпавших своими сквернами Его долготерпение. Покаянное и обличительное настроение охватило широкие общественные круги. Русские люди «измалодушествовались», потеряли уверенность в устоях своего быта и поведения, видя «разруху» привычного