эпохального времени, типа того, которым оперирует Штейнер. О том, что, на мой взгляд, к мысли о выступании человека в духовный мир в результате преображения его природы Бердяев пришел под влиянием Штейнера, многое здесь было сказано раньше.

Как видно, учение Бердяева о новом обществе встроено в его монументальную метафизическую концепцию, содержащую аспекты богословский и антропологический, а также теософски – гностический. Выдвинутая навстречу антропософии, она сильно уступает последней в обоснованности. – Однако Бердяев делал прогнозы и не столь долговременные. Из своих метафизических посылок он пытался заключить о ближайшем историческом будущем, и мы вправе уже судить о его прозорливости. Я имею в виду трактат 1923 г. «Новое Средневековье», написанный под впечатлением как опыта русской революции, так и первых наблюдений Бердяева – эмигранта картин европейской послевоенной разрухи. Осуществились ли предсказания Бердяева спустя без малого сто лет? – Обратимся к содержанию этого трактата, создавшего Бердяеву имя на Западе[237]. Свою современность философ переживал как конец Нового времени – эпохи секулярных гуманизма, индивидуализма, рационализма, буржуазных демократий и технического прогресса. Он считал, что человек ныне стоит перед решающим выбором – служить Богу или дьяволу, Христу или антихристу: ведь не за горами – великое апокалипсическое разделение на царства добра и зла. Грядущая эпоха видится ему неким преддверием Конца, который выявит окончательно «овец» и «козлищ». Именно необходимость избрания одного из возможных путей придаст ближнему будущему религиозный характер. При этом религиозность получит новое – творческое качество, народы усвоят ее свободно, – она прорастет из самой жизни. Потому все сферы существования человека получат религиозную окраску. В прошлое уйдут те времена, когда религия была лишь одним из людских дел. Сугубо религиозный характер будущей эпохи обусловил, по аналогии, ее название – «новое Средневековье». Бердяев все же оказался прав в своем предвидении вторичного всплеска в мире религиозных настроений. Но произошла реставрация старых конфессий вместе с возникновением пестрого множества духовных движений и сект. При этом «атомизация» человечества, по поводу которой сокрушался Бердяев, только возросла: человек чувствует себя одиноким и в среде вроде бы единоверцев. Единство веры – предусловие Вселенской Церкви – ныне немыслимо: всякий перед своим Богом стоит и падает, как писал апостол Павел на заре христианства. При этом вера ныне очень условна, натужна, имеет внешний, обрядовый характер и редко доходит до личностного ядра. Мало кто ныне понимает существо своей веры, которая в принципе не может отличаться силой и чистотой при наличии множества вер. Этот плюрализм неизбежен, и об органическом религиозном единстве хотя бы европейского человечества, о чем мечтал Бердяев, хотя бы о единстве русского народа говорить не приходится. Вообще претензии мыслителей Серебряного века на универсальность их религиозных проектов ныне не могут не поражать…

В эпоху «нового Средневековья», согласно Бердяеву, человечество центр тяжести, цели и смыслы своей жизни перенесет в вечность. Соответственно уменьшится злая «похоть жизни», стремление к наживе и наслаждениям и т. п. – люди станут жить несравненно беднее, исчезнут роскошь и огромные состояния. Увы, и здесь Бердяев не угадал – дух стяжательства крепчает, ныне и Россия стремится стать обществом потребления. – По Бердяеву, труд должен обрести религиозное значение, совершаться для Бога. Это осуществилось, если под «богом» понимается мамона. Бердяеву виделся конец политики – ныне политиканствуют все, само сознание политизировалось; Бердяева раздражал парламент и он отдавал предпочтение принципу «советов» – но советское общество рухнуло; государство, по его мнению, отмирает и уступает место стихийно возникшим общественным организациям, – однако способны ли эти последние сдержать всё растущий поток зла и греха, коррупции и страшных новых видов разврата? Бердяев, правда, предвидел возрастание зла в мире; но злу, помимо творческих сил, т. е. нового добра, он противопоставлял жесткую единоличную власть диктатора, приветствовал «цезаризм»… «Новое Средневековье» станет народной эпохой – «в России будет играть господствующую роль крестьянство»[238] [!]. Но именно российское крестьянство планомерно уничтожалось начиная с 1917 года, и ныне оно уже вряд ли существует. «Призванием русского народа должно быть дело мирового объединения, образование единого христианского духовного космоса»[239], – однако в начале XXI века Россия со своим постсоветским «христианством», всё больше напоминающим о черносотенной идеологии, сделалось опасной страной – изгоем… «Церковь, – мечтает романтик Бердяев, – должна перейти от по преимуществу храмового своего периода к космическому периоду, к преображению жизни»[240]. Но вот, ныне храмы стоят на каждой столичной улице, однако никакого «просветления» слово новых пастырей в жизнь не несет. Всё творческое и живое, напротив, мракобесами подавляется, душится[241], и в Церкви крепнет дух темного мещанства, низкопробная провинциальная «духовная буржуазность». – Действительно, вырабатывается «особого рода монашество в миру»[242] – но причина этого как раз в той атомизации христиан, которую Бердяев предполагал победить духом новой церковности. В этом странном проекте, как и вообще во всех умозрениях Серебряного века, во главу угла ставится «проблема преображения пола» – отмена родовой семьи и «раскрытие мистического смысла любви» (это по Соловьёву – Мережковскому), «претворение энергии рождающей в энергию творящую» (это по Фёдорову)…

Сочетание «свободной духовности» с диктатурой власти; полигамия (в действительности разврат) на фоне нищеты; «религиозно» мотивированный (в действительности подневольный) труд при умалении роли техники и «возврате к природе» и т. д.: за вычетом главного – веры Бердяева в то, что центром жизни сделается Бог – всё это напоминает обстановку предфашистской, униженной поражением в войне Германии, где и писался данный трактат. Учение о персоналистической революции и переходе к творческой новой эпохе вылилось, прямо скажу, в бредовый и далекий от христианского духа концепт «нового Средневековья»: «Призыв к новому Средневековью в нашу эпоху и есть призыв к революции духа, к новому сознанию»[243]. Постараемся расценить данный трактат в качестве дани тяжелому моменту в жизни Бердяева, чтобы не перечеркнуть им все его предшествующие труды: ведь «экзистенциальная метафизика» вылилась именно в такую жуткую социологическую практику…

Впоследствии, в парижский период своей биографии, Бердяев уже не разрабатывал столь подробных социальных программ и ограничивался своей главной темой – судьбой личности в новейшее время. Создатель русской версии «Я – философии» не был социологом, не любил и не чувствовал общественной жизни, будучи глубоко погружен во внутреннюю жизнь индивида. Его философский конёк – это самопознание. Уже книга «Я и мир объектов» искупает грех «Нового Средневековья», – сочинение 1923 года стоит особняком в бердяевском творчестве.

И снова: в философии Серебряного века важно «кто» и «как», а не «что», – ценны философские индивидуальности с их словесным мастерством, а собственно содержание их учений при ближайшем рассмотрении проверки временем не выдерживает. Бердяев очень ярко и убедительно провозгласил близость эпохи свободы и творчества. И кого – то из нас его призыв наверняка пробудит от духовной спячки, предостережет от опасности подпасть духовному