— Вам бы надо остаться филологом.

— Златоустом? Нет, уж лучше быть Рослибом. Мне бы родиться греком, но я опоздал на добрых две с половиной тысячи лет. И все же, господин Зуттер, и все же. Вот вы говорите, что забыли греческий. Значит, когда-то вы его знали. Точнее, он знал вас. Вы спокойно можете забыть греческий, но он-то вас не забудет.

Пастор умолк. В уголках его рта застыла горечь, толстая нижняя губа отвисла, на ней блестела капелька чая.

— Чтобы нам с вами не молиться вместе, я тоже расскажу кое-что поучительное, — прервал молчание Зуттер. — Вы не понравились мне с первого взгляда, тут ничего не изменит даже моя благодарность вам. И все же вы второй человек, появившийся здесь, в котором я не чувствую функционера. О греческом вы говорите как о благодати. Я ее не знаю, но она меня знает. В меня стреляли, господин пастор, не знаю кто, полиция тоже не знает и не очень старается узнать. Мне мой убийца известен столь же мало, как и вам ваш Бог. Но он — или она — хотел тем не менее что-то обо мне узнать. Этого было достаточно, чтобы пустить в меня пулю. Кому-то очень хотелось от чего-то избавиться, по меньшей мере от пули. Как человек я не очень интересен себе. Но как объект криминального разбирательства? Тут есть что-то новенькое. Вы принесли мои вещи, так доведите дело до конца. Пожалуйста, уберите их в шкаф.

— Вряд ли стоит это делать, — сказал Циммерман. — Вас же отпускают домой. Все причиндалы с вашего тела сняты.

Циммерман так аккуратно сложил одежду Зуттера на кровати, словно был не пастором, а матерью готовящегося к конфирмации сына. Все вещи лежали, символизируя готовность шагнуть в новую жизнь, им недоставало только тела. В детстве у Зуттера были книжки с картинками, из них можно было вырезать макеты одежды и наклеивать на плоские картонные фигуры. И бумажный человечек превращался вдруг в римского сенатора или прусского гренадера. А то и в кокотку эпохи рококо, за десять тысяч лет до Барби. Зуттер, бродяга, вставай и дуй вперед. Только оденься потеплее.

— Если я правильно понял, — сказал Циммерман, — вам, чтобы вставать по утрам с постели, нужен основательный повод.

— Можно обойтись и без повода. Но не без бритья!

— Отрастите себе бороду, — посоветовал Циммерман.

— Тридцать лет назад так поступали многие. Наш поселок поначалу был целиком под влиянием Cuba Libre[6]. Через пару лет это стало стимулом для карьеры или поводом для пьянства или тем и другим вместе. Во всяком случае, увлечение прошло, но не прошла страсть зарабатывать больше денег и курить настоящие гаванские сигары. Сигары продаются лучше, чем революция.

— Я читал ваши репортажи. Для вас были важны случаи, произошедшие с другими. Вы играли на поступках и страданиях людей, как на ксилофоне, наслаждались звуками, которые, погибая, издает человек. А теперь хотите стать своим собственным случаем и узнать, что человек чувствует, когда на нем играют. Простреленное легкое — всего лишь хлесткое начало. Дальше, если хотите знать мое мнение, дело примет более тонкий оборот.

— Я не спрашиваю вашего мнения, — сказал Зуттер. — Нас вообще не спрашивают. Никого. Просто с нами что-то случается. Что-то с кем-то. Что, как, чем, откуда и куда, с каким финалом — так приходится членить теперь фразочки. Взгляните на эти шмотки: чистые объекты. Взгляните на меня: не столь чист, но как объект тоже достоверен, в достаточной, на мой вкус, мере. Недостает лишь мелочи: кого или чего? Субъект, подлежащее, господин пастор, столь основательно исчезли из наших предложений, что мы уже почти не замечаем их отсутствия. Не думайте, будто я ищу исполнителя преступления, объектом которого я стал. Меня интересует субъект преступления. И не спешите называть это теологической проблемой.

— Кто угодно, только не я. Теология, господин Зуттер, это процедура с отсутствующим ответчиком. Тут даже не действует больше: in dubio pro Deo[7]. Все лазейки закрыты, в том числе и лазейки для хитрецов. Вера как игра по принципу fifty-fifty. Если Бог есть, то она оправдала себя. Если же его нет, то ты, утратив веру, потерял немного. Неправда, Зуттер, потерял все. Остатки честной веры в наше существование. Существование — это то, что человек должен вынести, хочет он того или нет. Все зависит от того, насколько мы высовываемся. Мы торчим в пустоте, как окровавленный указательный палец, и пока он торчит, ему достается все больше и больше. Убрать его тебе не дано. Для этого у тебя нет руки.

Патер говорил и аккуратно укладывал вещи Зуттера в шкаф. Он наклонялся и кряхтел. Зуттеру еще не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь так заботливо обходился с одеждой, не сказать, чтобы очень умело, но весьма деликатно. И это при том, что на давно не глаженных брюках Зуттера не оставалось даже следа от складки.

— Вовсе не требуется. — продолжал пастор, — писать существительные с большой буквы. Такого нет даже у Лютера, это барочное изобретение, инфляция божественной сигнатуры, ее распространение на любой фетиш. Есть языки, которые обходятся без подлежащего, но знают, о чем говорят, или настолько умны, что не хотят точно этого знать. Да и у нас процветает растительность, бедная подлежащими. Флора руин в парке авторского права и тщеславия. Смеркается, темнеет, рассветает. Имеется.

— Мне досталось, — ухмыльнулся Зуттер.

— Не говорите мне, — возразил после паузы Циммерман, — что не хотите узнать, кто в вас стрелял. Вряд ли стоит лишать себя этого удовольствия. В кого стреляют? Едва ли в одного из сотен.

— Предположим, — сказал Зуттер, — мне очень этого хочется; но не случится ли так, что я буду каждое утро знать, ради чего встаю с постели, однако в один прекрасный день просто не смогу это сделать?

— Вполне возможно. Только благодаря исследованию я произвожу объект своего исследования. А потом он меня убивает или приводит к слепоте. Таким мне видится современное естествознание.

— Я и так уже плохо вижу, — сказал Зуттер, и не нуждаюсь в преступнике, чтобы ослепнуть совсем. Судьба сама позаботится об этом.

Зуттеру показалось, что его слова потрясли Циммермана.

— Послушайте, — сказал он, — не запускайте это дело. С глазами шутки плохи. Хотите, я назначу вам встречу с профессором Фёгели. Поверьте, он творит чудеса…

— Вера и чудеса, — Зуттер снова обрел способность улыбаться. — В этой фирме я уже побывал, господин Циммерман, и впредь даже мизинца им не доверю. А тем более окровавленного указательного пальца. Надо терпеливо выносить то, что выпало на нашу долю. Не ваши ли это слова, господин пастор?

— Но живете один.

— Я живу один, причем без всякого «но». Да, я хочу узнать, кто в меня стрелял. Это так же верно, как и то, что меня зовут царь Эдип.

— Пакет я вам оставляю, — сказал Циммерман, — вдруг да пригодится для чего-нибудь. — Он разгладил полиэтиленовую пленку. — О, чуть не забыл, в нем еще остался шар.