— «Мое сердечко, мой розовый цветочек[1]! Сердце оттого болит, что… от меня уезжаешь, а я не смогу глаз твоих и личика беленького видеть. Через это письмецо кланяюсь и всю тебя целую любезно…»

Матрена Васильевна сложила один бумажный квадратик, развернула другой. Скользнула по строкам глазами и сложила снова.

— Нет, детки, этого вам знать не след…

Отложила непрочитанное письмо, развернула следующее.

— «Мое сердечко! Расстроился я, услышав от девки, что Ваша Милость на меня сердится за то, что я Вашу Милость при себе не задержал, но отослал домой. Подумай сама, что бы с этого вышло. Во-первых: твои родичи по всему свету объявили, что я силой ночью взял у них дочку и держу у себя вместо наложницы. Вторая причина, что, держа Вашу Милость у себя, я бы не мог никоим образом выдержать, да и Ваша Милость тоже: стали бы вместе жить так, как супружество велит, а потом пришло бы неблагословение от Церкви и приказ, чтобы нам вместе не жить. Что бы я в этом случае делал? И потому я Вашу Милость жалел, чтобы потом из-за меня не плакала…»

— Отослал? А как же год вместе?

Матрена Васильевна весело улыбнулась:

— А это, детушки, о моих родственниках лучше говорит, чем о Ванечке моем. Пока служил он царю Петру, пока Малороссией командовал, все молчали, ни слухов не было, ни вздорных вымыслов. А стоило Ванечке заметить, как царь Петр с окраинами империи распоряжается, что он с властью, дарованной гетману, делает, стоило на службу врагу Петра перейти, как сразу стал он первейший враг и лютый демон. Стал и насильником, и похитителем девок, и чуть ли ни чертом с рогами…

— Сказывали, что изменщик он оказался, враг всей Руси великой…

— Ты, девка, глупостей не повторяй за попугаями, прости господи, всякими. Не от хорошей жизни Иван к Карлу-то подался. Гетман мой вот что мне об сем писал:«Каждый день князь Александр Данилович со мной видится, каждый час со мной совещается и, не сказав мне ни единого слова, без моего ведома и согласия посылает приказы людям моего регимента! И кто же выдаст Танскому без моего указа месячные деньги и провиант и как он может без воли моей идти куда-нибудь с полком своим, которому я плачу? А если б пошел, то я б его велел, как пса, расстрелять. Боже мой, ты видишь мою обиду и уничижение!»

Девушки примолкли. История любви из сказочной превращалась в самую что ни на есть настоящую — с предательствами, доносами, клятвами в вечной преданности. Маленькая Мотря, для которой события десятилетней давности были сродни событиями столетним, слушала Кочубеевну так, как слушают сказки. В глубине души она была рада, что ее тоже зовут Мотрей, Матреной. Быть может, и ей предстоит вознестись на самый верх, с гетманами-царями-генералами, как с простым людом, знаться? Ежели сие так, то у мудрой и красивой Матрены Васильны след учиться всему-всему. И даже тому, о чем сейчас и не догадываешься.

— А откуда же вы узнали о том, какой поклеп родственники ваши на гетмана возвели?

— Ох, детка, мамушка моя, Любовь Федоровна, силу душевную имела огромную, а вот разумом господь ее обидел. Сама мне рассказывала, как на приеме в Батурине обвинила Мазепу в том, что дочь их похитил да в каземате держит, а ее с мужем обвиняет в переписке с исконными врагами — Крымом османским…

— Матушка Матрена Васильевна, не рвите себе душу, не надо! Рассказывайте лучше о том, каким был ваш Иван.

Мотря решилась перебить рассказчицу только потому, что увидела слезы у нее в глазах. Матрена Васильевна погладила девочку по голове:

— Я не рву душу, дитя мое. Я просто рассказываю об Иване и своих родителях. Гетман-то мой был, быть может, и не чист душой, аки младенец, но уж точно не следует числить его подлецом аль предателем. Душа у него за край наш вся изболелась, мздоимство и казнокрадство его истерзали. А подлые доносы, моим отцом писанные, так и вовсе едва жизни не лишили.

— Доносы? — Матрена Васильевна не разобрала, чей это голос.

— Доносы, дитя мое, доносы. Пришлось тогда Ивану написать донос на отца, вернее, писать царю-батюшке письмо покаянное, отцовы козни объясняющее. Я тогда была на Ивана очень сердита, вот он и вызвал меня записочкой ко все тому же дубу. «Моя искренняя любовь! Прошу, и очень прошу, сумей со мной увидеться для устного разговора. Если меня любишь, не забывай же! Вспомни свои слова, что любить обещала, на что мне и рученьку беленькую дала… И снова и стократно прошу: назначь хоть на одну минутку, когда мы можем увидеться для нашего общего добра, на которое сама ж прежде согласна была…»

— И вы пошли?

— Пошла, конечно. Я ж любила его, знала, что не солжет он мне ни в какой малости, а вот родителей своих после всего, что сотворили они, увидела словно в новом свете…

— И что вам гетман рассказал? Как оправдался.

— Да ему и оправдываться-то нужды никакой не было. Он просто отдал мне черновик письма, которое царю-батюшке отослал. Велел прочесть до последнего словечка. Дескать, сия бумажка лучше всякого оправдания будет. Так оно и оказалось. Глаза мои на отцовы-то дела ясно-преясно открылись, дала я зарок при первой же возможности из отчего дома уйти. А вот сюда аль к Ивану, еще не думала. Немилы мне стали родные стены, ежели мать с отцом на такие гадости были готовы. Вот, детки, слушайте: «Извещаю вашей светлости для информации, что Кочубей исконный мой есть враг, который от начала моего хлопотливого гетманства всегда был мне противный и разные подо мною рвы копал, советуясь непрестанно с враждебниками моими, которые иные уже давно, а иные в недавнем времени поумирали и исчезли. Писал он на меня пасквильные подметные письма, а будучи писарем генеральным, имеючи у себя печать войсковую и подписываясь за меня часто, так как я из-за болезни не всегда могу подписывать письма и универсалы, издал ложные некоторые, именем моим рукой его подписанные и под печатью войсковою. За такое преступление велел я его за крепкий караул взять. Потом и во второй раз он же, Кочубей, по приказу моему взят же был за караул в тот самый час, когда близкий его родственник, проклятый Петрик, передался до орды Крымской и великий мятеж в народе малороссийском учинил… От казни и наказания я освободил Кочубея… по многому и неотступному прошению многих духовных и мирских особ, наипаче же на моление слезное отца пастыря и благодетеля моего великого, блаженной памяти митрополита Киевского Варлаама и покойной матушки моей, так же милосердствуя к женам и детям, плачущим и рыдающим…»

* * *

В комнате повисла тишина. Девушки не знали, чему верить — россказням или сухим словам письма, отосланного гетманом царю.

Сгущались сумерки. Мартена Васильевна легко встала, зажгла от одной свечи все, расставленные вокруг работы, и вновь опустилась на свое место.

— Никогда не верьте слухам, девоньки. Чуткое сердце — вот что позволит вам отличить правду от вымысла. Истина всегда пробьет себе дорогу, а любовь удержит вас подле родного вам человека куда надежнее, чем стальные цепи. Разве может лжец написать влюбленной в него девушке такие слова: «Мое сердечко! Ты меня уже иссушила своим прекрасным личиком и своими обещаниями. Посылаю теперь к Вашей Милости Мелашку, чтобы все обсудила с Вашей Милостью. Не опасайся ее ни в чем, так как она верна Вашей Милости и мне. Прошу и очень прошу, за ножки Вашу Милость, мое сердечко, обняв, не нарушай своего обещания!»