Матрена Васильевна увидела расплывшееся пятнышко. Когда-то сюда попала слезинка, которую пролила она, увидев перепуганную Мелашку. Та готова была бежать обратно со всех ног, но вняла уговорам и осталась. Осталась подругой, собеседницей и почти правой рукой ее, Матрены, еще не долгих шесть лет.

— Дни следовали за днями, но письма Ивановы не становились менее ласковыми. Что бы ни происходило, о чем бы ни писал мой гетман, всегда получалось, что пишет он о любви ко мне. О том, как тоскует, как считает одинокие дни, как надеется, что вскоре мы свидимся…

Слезы и сейчас застлали Матрене Васильевне глаза. Она передала очередной развернутый листок Марусе и показала, откуда читать.

— «Мое сердечко любимое! Сама знаешь, как я сердечно, страстно люблю Вашу Милость… Еще никого на свете я не любил так. Я был бы счастлив и рад, если бы ты ехала да жила у меня; только я говорил, какой конец с этого может быть, а особенно при такой злости и упрямстве твоих родичей. Прошу, моя любимая, не изменяйся ни в чем, как уже неоднократно слово свое и рученьку давала, а я взаимно, пока жив буду, тебя не забуду…»

Голос девушки растворился в воздухе. Иван, ее Иван вновь говорил с ней, вновь был рядом, вновь умолял ее подождать недолго, чтобы потом не разлучаться уже никогда.

— «Мое родное сердечко! Не имею известия об обращении с Вашей Милостью, перестали ли Вашу Милость мучить и третировать, теперь уезжая на неделю в некоторые места, посылаю Вашей Милости подарок по случаю отъезда через Карла, который прошу благодарно принять, а меня в неотменной любви своей держать!»

— Мучить, Матрена Васильевна? Кто ж посмел мучить-то вас?

— Матушка, добрая душа… — усмехнулась сквозь слезы Кочубеевна. — Ох, нет бóльших мучителей, чем самые близкие люди. Уж какие она истерики закатывала, как кричала, что спрыгнет с обрыва в высокие волны, не в силах позора снести. Обрыв-то был с меня ростом, а волн на нашей речушке и вовсе не видывали.

Девушки хихикнули. Маруся, кивнув, проговорила:

— Матушки, они такие… Ума иногда так мало, что этого и не спрятать за криками…

— Ты права, деточка. Счастье, что у Мелашки да у меня хитрости хватало, чтобы переписку нашу с Иваном прятать. Иначе не выдержало бы матушкино сердце, лопнуло бы от зависти.

— «Мое сердечко! Тяжко болею оттого, что сам не могу с Вашей Милостью подробно поговорить, что лучше для Вашей Милости в теперешнем положении сделать. Что Ваша Милость от меня требуешь, скажи все сей девке. В конце концов, если они, проклятые твои, тебя чураются, иди в монастырь, а я буду знать, что в этом случае с Вашей Милостью делать. И снова пишу: что требуется, уведоми меня, Ваша Милость!»

— Это слова настоящего мужчины, — прошептала Маруся. — Плохо ли ему, хорошо ли, а любимую от всего защитить надо в первую очередь…

— Ты права, девочка, права. Не было у меня сил, чтобы от Ивана боль свою скрывать. Хотя хватало ума, чтобы не рассказывать ему всего. А еще стала я его в письмах подготавливать к тому, что уйду в монастырь, коли не повезет мне стать его венчанной женой. Осерчал тогда мой гетман на меня, ох и осерчал. Однако же в чувствах не переменился — моя боль была его болью… Вот отсюда прочти, Маруся…

— «Моя сердечно любимая! Тяжко загоревал я, услышав, что эта мучительница не перестает Вашу Милость мучить, как и вчера это делала. Я сам не знаю, что с ней, гадиною, делать. То моя беда, что не имею нужного времени с Вашей Милостью обо всем переговорить. Больше от горя не могу писать, только то, что, что бы ни случилось, я, пока жив буду, тебя сердечно любить и желать всякого добра не перестану, и снова пишу, что не перестану, назло моим и твоим врагам…» Матушка учительница, каким же хорошим был Иван ваш…

— Хорошим, дитя. Человек, полюбив, не токмо лицом, душой перерождается. Не зря же говорят: «Чем больше отдадите вы, тем больше обретете…» А что может быть больше любви, которую ты даришь своему единственному вместе со своею душою? Читай дальше, дитя… Я словно Ивана слышу, словно вновь с ним говорю…

Маруся прочистила горло. Что-то в лице Матрены Васильны напугало ее. Девушке показалось, что какая-то пелена опустилась на глаза, будто здесь и не здесь была Кочубеевна, будто стала готовиться она в путь без возврата. Однако учительница велела читать, и Маруся опустила глаза к строкам.

— «Моя сердечно любимая! Вижу, что Ваша Милость во всем отменилась в своей прежней любови ко мне. Как знаешь, воля твоя, делай, что хочешь! Будешь потом жалеть. Вспомни только слова свои, под клятвою мне данные, когда выходила от меня из покоя каменного, когда я дал тебе перстень брильянтовый, лучше и дороже которого у меня нет, что «что хоть так, хоть этак будет, но любовь наша не изменится». Пусть того Бог с душою разлучит, кто нас разлучает! Знал бы я, как врагам отомстить, только ты мне руки связала. С великой сердечной тоской жду я от Вашей Милости известия, а в каком деле, сама хорошо знаешь; очень прошу, дай мне скорый ответ на это мое письмо, мое сердечко!»

— Вот так и подошла к концу наша любовь, детки… Письма потихоньку стали приходить все реже. Поняла я, что дела государственные забирают всю душу моего гетмана. А старые раны обессиливают его вконец. Что на службе у Карла не стал Иван ни счастливее, ни сильнее. Точно также обманул его свейский король, как и царь Петр. Поняла и почувствовала, что наша сказка закончилась. Должно быть, мое письмо его изрядно опечалило. У меня же не было больше сил надеяться. Я получила его ответ и поняла, что и гетман мой уж никогда не станет мне супругом, хотя, должно быть, останется навсегда моим сердечным другом… Вот слушайте же…

Матрена Васильевна взяла из рук Маруси последний листок, сама его развернула и, скользнув глазами, стала читать.

— «Моя сердечно любимая, наимилейшая, наилюбезнейшая Мотроненько! Я скорее смерти своей ждал, чем такой в сердце вашем перемены. Вспомни только свои слова, вспомни свою присягу, вспомни свои рученьки, которые мне неоднократно давала, что меня, хоть будешь за мной, хоть не будешь, до смерти любить обещала. Вспомни наконец любезную нашу беседу, когда бывала у меня в покое: «Пусть Бог неправдивого карает, а я, хоть любишь, хоть не любишь меня, до смерти тебя, согласно слову своему, любить и сердечно лелеять не перестану, назло моим врагам». Прошу, очень прошу, мое сердечко, как-нибудь повидайся со мной, поведай, что мне с Вашей Милостью дальше делать; так как уж больше не буду терпеть от своих врагов, точно отмщу, а как, сама увидишь. Намного счастливее мои письма, которые в рученьках твоих бывают, нежели мои бедные очи, которые тебя не видят…»

— Выходит, он ничего не понял, матушка учительница? — Давно Маруся не чувствовала себя такой разочарованной.

— Да, дитя мое, Иван был великим человеком. Мудрым, красивым. Его стойкости и силе мог бы позавидовать любой. Но… он оказался обычным человеком там, где требовалось поистине сказочное мужество. Где надо было приложить силы, чтобы удержать подле себя свою последнюю, быть может, самую сильную любовь. А двум богам служить нельзя. Иван предпочел оставаться гетманом и воином — и потерял навсегда меня и мою душу…