Вот и сейчас, томимый ежедневной потребностью в пище, заочник обдумывал: как изловить прикормленных голубей? Впрочем, такое мясное блюдо планировалось в крайнем случае — если уж совсем нечего будет есть. Пока же он хотя и скупо, но делился с голубями хлебным крошевом — питаться было чем.

С того дня, как на подоконнике появились голуби, заочник перестал делать зарядку: во-первых, чтобы не пугать птиц, размахивая руками, во-вторых, чтобы зря не растрачивать энергию. Он старался даже не смотреть на голубей, лишь краем глаза из глубины комнаты следил за торопливо клюющими, но уже теряющими бдительность птицами. Заочнику казалось, что голуби распознают его кровожадные намерения и перестанут прилетать.

«Голубевод» поневоле отвлекался от сизогрудого гомона и воркотни, почти крылато шелестел глубокомысленными страницами лишь початых книг и писал сизым, как птичье оперение, шероховато-мелким почерком шпаргалки. Впрочем, на экзаменах ими он не пользовался из-за застарелой школярской робости, лицемерно именуемой им совестливостью.

Заочник сознательно ерошил свои вялые волосы, пытаясь ускорить процесс запоминания институтских премудростей до тех пор, пока картаво захлебывающаяся носоглотка чайника не напоминала о чаепитии. После чая оставались рыхлые, сыпучие крошки. Голуби вновь налетали, склевывая свой паек. Потом тяжело планировали к бледным лужицам и неотрывно, по-человечески, пили тротуарную воду. Однако оголтелая улица, разносторонне спешащая и принужденно осенняя, вспугивала птиц. Те перепархивали через забор, прогнувшийся в противоестественной позе пьяного служаки, и сизокрыло опускались у изобильных, пестрящих и синтетически пахнущих иностранными упаковками мусорных баков.

Ежеутренне одутловатые тучи замышляли дождь, комнату заселял волокнисто-дымчатый сумрак. Неугасимо тлеющий плафон размывал его внутриполостным желтым свечением. Заочник резко откинул круглосуточное, в снотворных складках одеяло — мученик науки отсыпался почти двадцать четыре часа. Сессия, приблизительно и невнятно истолкованная гороскопом, все же закончилась сносно, сохранив тайну нераскрытых книг и пропущенных лекций.

Маленький прощальный праздник! Казалось, именно поэтому казенно высокий потолок покровительственно парил, а массивные стены доброжелательно расступались, закругляя паутинистые углы. По замечательному случаю была сварена клейкая перловка, а чай получился цвета кожи экзотической мулатки, улыбающейся с чайной же упаковки. И сладкий, что самое приятное.

Разбухшей перловки оказалось многовато. Заочник решил, естественно, отдать остаток голубям, потому подсаливал не всю кашу, а лишь в ложке — откуда-то знал, что птицам нельзя давать соленый корм.

Умеренно насытившись, он опорожнил миску от скользкой перловки на жесть подоконника и притворил окно. Голуби, помахивая крыльями, балансировали на краю подоконника, не рискуя покинуть кормушку. Потом птицы накинулись на кашу с торопливыми клевками. Вдруг они задрались некрасиво и не по-птичьи.

Заочник отпугнул голубей. Пронзительно плещущие крыльями, выписывая замысловатые узоры, птицы зримо колыхали сгущенный моросью воздух. Однако заочник этого уже не видел. Он, оставив ключ от общежитской комнаты и пакет с «благодарностью» классической комендантше, поторопился к своевременной электричке — мимо кривлявой рекламы, через взбалмошную улицу, по учащенным ступенькам в старый парк. Парковая аллея, обязанная привести к вокзалу, безудержно скатывалась вниз. Чем дальше она убегала, тем больше растрескивалась обезжиренными брусками асфальта, переходящими затем в вылущенные комья и, наконец, в мусористый песок.

И так — до скуластого железнодорожного перрона, у которого сновали в поисках чего-то съедобного голуби. Правда, были они не такие сизые…

II

Жеманницу и инженершу человеческих душ поселили в «голубиную» комнату вопреки всем общежитским правилам. Философической наружности электрик, которого так и не дождался заочник, починил выключатель и ввернул яркую лампочку. Кроме того, торжественным образом раскаталась ковровая, впрочем, вытертая до плешивости дорожка. Исключительно для того, чтобы не спотыкаться о бугристый линолеум. Жеманница сразу пришла в поэтический восторг, когда с ее вселением на подоконнике появились благородные голуби. Она, кровное дитя хрущевских пятиэтажек, из птиц близко знала плакатно-белых голубей мира с растрепанными ромашками в клювиках да живых прозаичных воробьев. А также — отдельно — пустоцветных бабочек городских окраин.

Неописуемо пернатые, воркующие до эротических стонов и оставляющие свою птичью клинопись мокрыми лапками на подоконнике, голуби покорили ее.

Жеманница и сердцеведка, конечно же, усмотрела высокий смысл в присутствии голубей. Не вдохновение ли это посещает ее в облике сих сизокрылых созданий? — задавалась она вопросом.

Инженерша человеческих душ с благоговением брала карандаш и медленнее обычного, чтобы не спугнуть вдохновение, рисовала на дымчато-белой бумаге птиц. Голуби, однако, не высидев сеанса, улетали. Но жеманница, обвороженная узорчатыми крыльями и неописуемыми радужными переливами, рисовала голубей до полуночи. Шелковисто-платиновый свет, щедро и равномерно льющийся с потолка, из опрокинутой амфоры светильника, впитывался в бархатчатые листы.

Наутро голуби снова прилетели, столь же вдохновительные, но несколько манерные.

Жеманница и сердцеведка опять брала в руки изящный карандаш и писала. Но теперь уже стихи. Божественные птицы персонифицировались в чудотворные образы, неудобогласные метафоры населяли экзотические формы стихотворения. Голуби, не найдя привычных крошек на подоконнике, улетали.

На следующий день вновь слетались к недавней кормушке. Заговорщически ворковали, чувственно запрокидывали изящные головки. Женщина млела, уверенная, что эти птицы — восторженные соглядатаи, любующиеся ею. Она манерно откидывала точеную ножку, томно прикрывала глаза и приспускала шелк халата с мраморных плеч, обнажая матово пылающие груди.

Голодные голуби улетали в позднеосеннюю непогоду, раздраженно трепеща резкими крыльями. Затем за пьяно прогнутым забором садились у опорожненных мусорных баков, но, не насытившись, летели к громыхающим электричкам, к скудным на хлебные крошки перронам, клевать шелуху лузганных семечек.

Голуби к женщине больше не прилетали, женщину покинуло вдохновение.

Моздок

Рассказ

Многомерные следы на дороге мнились неизгладимыми. Скованные морозами, они ждали своего сокрытия под долгожданным снегом. Переполненные последними дождями лужи оставались вне себя — стекленели тусклыми зеркальцами в грязной комковатой оправе.