– Мне докладывали, что у вас, фронтовиков, какие-то неурядицы, – хочу услышать.

Конечно, все молчат. Тогда, еще раз осмотрев зал, Василий Сталин вдруг произнес:

– Прошу фронтовиков встать.

Вся левая сторона зала (а мы, фронтовики, сидели все вместе, слева) встала. Правая сторона, прибывшие «школьные работники», переведенные к нам «на усиление», осталась сидеть. Посмотрев на это, Василий Сталин сказал:

– Все понятно.

В дальнейшем разговоре он сказал, что примет все меры по улучшению обстановки с жильем, с аэродромом и укрепит нас опытными боевыми кадрами.

Действительно, не прошло и нескольких недель, как бывший командир нашего полка Чупиков был назначен командиром нашей «Кубинской» дивизии, а мой ведущий Александр Куманичкин – командиром 29-го гвардейского авиаполка. Чуть позднее началось строительство жилого городка из финских домиков. Василий Сталин добыл для авиации МВО[8] из промышленности 500 финских домиков, в том числе домиков 50 для нашего полка, и к осени все наши бесквартирные летчики, ютившиеся в соседних деревушках, разместились в благоустроенных коттеджах. В этом же году мы в эскадрилье купили вскладчину первую машину. Получали мы тогда около 300 рублей, в то время как автомобиль «Победа» стоил 1600, а «Москвич», по-моему, 900 рублей. Мы решили, что я, Громов, Лазутин и Родионов кинем жребий – кому первому купить машину. Первую машину купили Лазутину. Вторым в очереди был я. Забегая чуть вперед, скажу, что машину «Победа» я себе купил в 1949 году, но буквально через полгода ее пришлось продать, поскольку я уезжал «в длительную командировку»...

Сразу после своего назначения Куманичкин вызвал меня:

– Байда, что с тобой делать? На тебя прежний командир представил материал на откомандирование.

Я ответил, что готов выполнить любое приказание. В ответ же услышал:

– Не волнуйся, за тебя я повоюю, попрошу командующего оставить.

Я не знал, что и думать. Вопрос с летчиками, бывшими в немецком плену, решался с учетом мнения командования. Мне были известны имена летчиков, попавших в плен (обычно после их сбития в воздушных боях над территорией, занятой немцами) и впоследствии, после побега из плена или освобождения, прекрасно воевавших. Даже в одном нашем полку было трое бывших в плену. Одного из них, командиpa звена Виктора Петрова, уже отправили на Дальний Восток, за меня и Виктора Шарапова долго хлопотал командир эскадрильи Иван Щербаков. Но, видимо, он не смог нас отстоять, и нас собирались тоже отправить из части. Теперь же, с приходом нового командования, у нас появилась надежда на лучший исход дела.

Через несколько дней Щербаков вечером говорит нам, мне и Шарапову:

– Готовьтесь. Завтра в 10 часов поедете с командиром полка в Москву к командующему.

Вечером мы начищаемся, приводим себя в порядок, готовимся к выезду. Утром, минут за 30 до назначенного времени, подходим к дому командира. Машина уже стоит возле крыльца. Минут через 15 выходит Куманичкин. Осмотрев нас, он говорит:

– Садитесь, поехали.

В дороге мы почти не говорили. Куманичкин о чем-то думает: видимо, проигрывает в уме свою просьбу. Нам ясно, что он будет просить за нас, и мы тревожимся и за себя, и еще больше за него. Ведь выступать против СМЕРШа решится не всякий, а для авиации Московского округа ранее было правило: бывших в плену в округе не держать.

Езда по Москве как-то отвлекла нас от тревожных мыслей. Мы проехали Калужскую площадь, Дом Правительства, центр, улицу Горького, затем выехали на Ленинградский проспект. Вот показался роскошный дом. Перед ним чугунная ограда, над зданием – флаг ВВС. Часовые козыряют Куманичкину и пропускают нас. Мы входим: кругом мрамор, ковры... После деревянных домиков нашего гарнизона эта роскошь впечатляет – чувствуется штаб воинов-победителей! Чувствуется, что в этом доме настоящий хозяин, умеющий показать свою силу, власть и могущество.

Мы входим в приемную, и Куманичкин докладывает адъютанту, что прибыли по вызову командующего. Тот просит обождать: «Командующий занят». Минут через 20 из кабинета выходит какой-то генерал. Адъютант сразу заходит в кабинет и быстро выходит: «Командующий просит зайти». Мы заходим за Куманичкиным.

Василий Сталин в хорошо сшитой генеральской форме, немного рыжеватый, быстрый в движении, внимательно смотрит на нас, затем здоровается с Куманичкиным и говорит:

– Садитесь. Куманичкин, докладывай.

Куманичкин говорит:

– Товарищ командующий, два отличных летчика, Крамаренко и Шарапов. В войну были сбиты, и оба попали в плен. Крамаренко был тяжело ранен, обгорел, через неделю освобожден нашими войсками, был полгода в госпитале, вернулся в полк и был моим ведомым. Я с ним сбил 12 самолетов. Шарапов тоже был сбит, провел полгода в плену, был освобожден нашими войсками.

Василий Сталин смотрит на меня, я встаю, и он спрашивает:

– Где был сбит?

Я докладываю:

– На 1-м Украинском, возле города Проскуров. Ранен и обгорел. Лежал 7 дней в лазарете в лагере военнопленных. Затем наши танковые войска окружили город, и я был освобожден. Лежал в госпитале, переболел сыпным тифом, затем меня отправили в Москву. Лечился в Центральном авиагоспитале. Был признан годным к летной работе, вернулся в полк и снова в полку воевал до Победы.

Генерал Сталин смотрит оценивающе на меня, о чем-то думает, затем говорит:

– Хорошо, разберусь.

Потом смотрит на Виктора Шарапова и говорит:

– А ты как оказался в плену и где был?

Виктор отвечает, что был в восьмерке Кожедуба в Курляндии. Вел бой с немецкими асами, те его сбили. Он выпрыгнул на парашюте, был взят в плен и помещен в концлагерь. В концлагере, чтобы не ходить на работы, сделал себе известью на ноге язву. Был помещен в лазарет, а за несколько дней до окончания войны был освобожден и вернулся после проверки органами СМЕРШ в полк.

Василий Сталин задумался, а потом говорит:

– Повезло тебе, а вот моего брата Якова в этом концлагере убили... А ведь тебя и доктора за твою симуляцию могли расстрелять. Скажи, кто тебя лечил в лазарете? Как фамилия этого доктора?

Виктор смутился и говорит:

– Не помню его фамилии. Я у него не спрашивал.

Василий Сталин нахмурился:

– Не помнишь? Ты всю жизнь должен его помнить: он тебя от расстрела за симуляцию спас! Сам жизнью рисковал, а ты – «не помню».

Затем, помолчав, он сказал:

– Не верю я тебе и у себя в округе не оставлю.

И, чуть подумав:

– Вы можете идти, а ты, Куманичкин, останься.

Мы, бледные от пережитого, выходим в приемную. Минут через десять выходит Куманичкин: