– За такой бой раньше ордена давали, а сейчас нам даже сбитые самолеты не засчитали!

Самое удивительное, что было в нашей авиации и особенно в нашем полку, так это засчитывание сбитых самолетов. Одного доклада летчика было мало. Нужно было обязательно подтверждение наземных войск или снимок фотопулемета с горящим самолетом и подтверждение группы летчиков. Поэтому многие сбитые самолеты нам не засчитывались. К награждению командир нашего полка подходил еще строже. Поэтому Куманичкина, сбившего 30 немецких самолетов, он так и не представил к званию дважды Героя. Награждение орденами тоже делалось произвольно, не по количеству сбитых самолетов. Впрочем, достаточно скоро мне наконец-то присвоили звание лейтенанта (до этого я так и ходил младшим лейтенантом) и вручили орден Красного Знамени.

На следующий день у Кожедуба заболел ведомый Дмитрий Титаренко, а у Куманичкина механики меняли мотор на самолете. Кожедуб нашел выход:

– Байда, полетим со мной? Кума, не возражаешь?

Сказал он так потому, что в обиходе у Куманичкина действительно был другой позывной: не «Барон», а «Кума». Куманичкин, конечно, не возражал, а я тем более.

Во все времена для большинства летчиков каждый полет представлял наслаждение. В воздухе чувствуешь себя сверхчеловеком. В левой руке сектор газа: движение им – и сразу тысяча лошадей несут тебя вперед. Куда там чудо-тройка, такие скорости ей и не снились! В правой руке у тебя ручка управления самолетом. Чуть нажмешь на нее – самолет опускает нос, переходит на пикирование. Возьмешь на себя – самолет лезет вверх. Отклонишь ручку влево или вправо – самолет послушно наклоняется в ту же сторону. Нажимаешь ногами на педали, левая, скажем, идет вперед, правая назад – самолет тотчас разворачивается влево.

Нет, такие чувства можно испытать только на самолете, да не на каком-то там бомбардировщике, где вместо ручки штурвал, как на корабле, а только на истребителе. Конечно, истребители Яковлева были маневреннее нашего «лавочкина», но у нас были и преимущества. Нам не так страшны были попадания в мотор (воздушное охлаждение было проще и надежнее водяного), а вооружение было мощнее.

Я прямо-таки вскочил в самолет, запустил двигатель и по команде «Бороды» (такой позывной почему-то был у Кожедуба) порулил за ним на взлетную. В воздухе я сначала волновался (все-таки новый ведущий да еще дважды Герой!), но, сделав несколько маневров за самолетом Кожедуба, успокоился. Правда, его маневры были более резкими и энергичными, но меня это не смущало, и я стал повторять их с таким же темпом.

Так мы прошли несколько раз вдоль линии фронта. При этом Кожедуб держал большую скорость и снижался гораздо ниже, чем это делали другие летчики. Такая тактика была мне понятна: снизу всегда более удобно атаковывать, да и свой самолет на фоне земли меньше заметен.

Наконец мы увидели вдали группу самолетов. Кожедуб устремляется к ним, но вдруг отворачивает и проходит метрах в двухстах сбоку. Это «Илы», наши штурмовики. Увидев нас, они заволновались, начали делать змейки, но, опознав нас как своих, успокоились. Мы несколько минут сопровождали их, но, убедившись, что они идут домой, отвалили. Время было на исходе, надо было возвращаться домой и нам.

Мы пересекли Одер – в воздухе ни одного самолета: ни своего, ни чужого. Вот впереди и наш аэродром. Вдруг впереди справа, почти на пересекающемся курсе я вижу какой-то самолет, и в этот момент Кожедуб передает:

– Прикрой, атакуем!

Его самолет стремительно сближается с неизвестным самолетом. Теперь и я вижу, что это «Фокке-Вульф-190». К нему тянется дымящаяся линия. Это трассирующие снаряды пушек самолета Кожедуба. На «фокке-вульфе» видны разрывы – появляется шлейф дыма. Видно, как от самолета отделяется фигура летчика, и над ним раскрывается парашют. Самолет падает в лес возле стоянки, а летчик приземляется прямо на нашем аэродроме. Мы садимся, вылезаем из самолетов, и к Кожедубу подбегают летчики, поздравляя его со сбитым пятидесятым самолетом.

Наше «бесцеремонное» появление на самом берегу Одера, чуть ли не в десятке километров от линии фронта, выводило немцев из себя. Сначала они решили применить против нас артиллерию. Подвезя к линии фронта дальнобойную пушку, они стали методически обстреливать аэродром. Каждые полчаса раздавался свист летящего снаряда, и все бросались в укрытия. Возле каждого самолета были вырыты щели, и, сидя на их дне, ты слушаешь нарастающий визг тяжелого снаряда и определяешь, где он упадет. Снаряды падали с большим разбросом: видимо, эта пушка была времен Первой мировой войны, может быть, даже знаменитая «Берта», обстреливавшая Париж. После того как местность была прочесана в поисках корректировщика, меткость огня вражеской пушки еще более упала, но все равно сидеть в щели и ожидать падения снаряда было неприятно. С тем большим нетерпением мы ожидали, когда поднимемся в воздух.

В дополнение немцы предприняли и воздушные атаки. Приехав рано утром на аэродром, мы начали готовить самолеты к вылетам. Только начинало рассветать, и в воздух поднялась пара разведчиков. Это была пара, которая ежедневно рано утром вылетала, чтобы определить воздушную и метеорологическую обстановку. Пройдя 50—60 км на запад, они определяли высоту облачности, ее характер, а заодно просматривали линию фронта: спокойно ли на ней или где-то разгорается бой. Обычно определялась и активность воздушного противника.

В этот день на разведку ушла пара Миши Тараканова, командира звена 1-й эскадрильи. Проводив ее глазами, мы продолжали работу. Кое-где уже ревели моторы, поэтому внезапно появившийся и нараставший свист бомб застал нас совершенно врасплох. Я сидел в кабине самолета и только собирался запускать двигатель, как мой механик вдруг ударил меня по плечу и, показывая вверх, закричал:

– Командир, немцы!

Взглянув вверх, я увидел группу самолетов, пикирующих на нашу стоянку. От некоторых даже уже начали отделяться черные тела бомб. Никогда еще не вылезал я так быстро из кабины самолета, я буквально вылетел как пробка из бутылки шампанского! Хорошо, что щели мы с механиком вырыли буквально возле хвоста самолета, поэтому под нарастающим воем мы успели добежать и вскочить в довольно узкую и не очень глубокую яму. Взрывы бомб, происшедшие метрах в 40—50 в глубине леса, заставили меня еще глубже наклонить голову и пожалеть, что наша щель такая неглубокая.

После разрывов наступило небольшое затишье, и я, распрямившись, высунул голову и стал осматриваться. Нарастающий рев моторов пикирующих самолетов заставил меня снова согнуться на дне щели – и вовремя. В щель полетели сбитые снарядами ветки деревьев и донеслись пушечные очереди и рев выходящих из пикирования «фокке-вульфов».

Еще раза два или три нам приходилось сгибаться, укрываясь от пушечных очередей, но в перерывах между ними нам удавалось высовываться и наблюдать происходящее вокруг. В дальнем углу поля горело несколько самолетов – кажется, из состава 1-й эскадрильи. Они должны были вылетать первыми и, видимо, при пробе двигателей размаскировали свои самолеты, сняв с них зеленые ветки. А ведь казалось бы, что хитрого – накрыть самолет несколькими заготовленными сосновыми или еловыми ветками? Тогда обнаружить самолет сверху будет трудно, тем более рано утром!