Задав ещё несколько вопросов, Псковитинов велел отвести Антоновых в эдикюль. Отметив для себя необходимость вызова на допрос свидетелей Протопопова и Ухватова. Впрочем, эти подождут, тут же вырисовывалась другая, пожалуй, более интересная, личность.

— А не та ли это Константинова, у которой госпожа Шумская якобы отобрала младенца? — поинтересовался Александр Иванович у Корытникова.

— Та самая. — Пётр Петрович казался растерянным и совершенно сбитым с толку.

— А можно ли доставить в суд означенную Дарью Константинову? — Псковитинов посмотрел в сторону готовых исполнять его приказания адъютантов.

— Идите на площадь, там за банком роскошный голубой дом в два этажа с резными ставнями. Вот там и проживает банкир с супругою, — сориентировал их староста Шишкин.

— Ты говорил, местный банкир имеет тысячу червонных оклада? Получается, что для Константиновой пятьсот рублей — это не такая уж и неподъёмная сумма.

— Ага. За родное-то дитя. Это я понимаю. — Корытников кивнул. — Граф-то, поди, не станет возражать, если банкир вернёт себе сыночка, Минкиной же, что в голову взбредёт, оттуда, я слышал, обухом не выбьешь.

— Скорее всего, он об этом зверстве вообще не знал. Чай, ему есть чем заняться, как только детей чужих пересчитывать, — заступился за Аракчеева Миллер.

Псковитинов вытер платком взопревший лоб. Сколько нужно времени, чтобы привести на допрос одну женщину? Может, полчаса, а может, она заартачится или её вовсе дома не окажется. Может же Константинова уйти в гости к соседке, уехать в другую деревню по делам, ищи её… Понимая, что перерыв объявлять рано, а просто сидеть сложа руки скучно, он обратился к готовому выполнить его приказ адъютанту, чтобы тот привёл из эдикюля кухмейстера Ивана Аникеева, арестованного вместе с другими людьми Минкиной.

Иван Аникеев оказался достаточно неприятным лысеющим мужичком лет пятидесяти или немного больше. Высокий и худой, он настолько приучился заискивать перед своими господами, что спина его стала похожа на знак вопроса, а длинные, похожие на ветви дерева руки, доходили чуть ли не до колен.

Об Аникееве доподлинно было известно только одно: он был ушами и глазами покойницы, сообщая ей обо всём, что происходило в доме.

— Что же ты, любезный, обо всём докладывал, а что Василий и Прасковья Антоновы решились её милость жизни лишить, прозевал? — начал с вопроса Псковитинов.

— На благодетельницу нашу, на Анастасию Фёдоровну, и раньше покушались, супостаты. — Аникеев заплакал, утирая глаза рукавом выданной ему робы. — Вот четыре года назад стерва эта, душа анафемская Парашка, подговорила Федосью и Таньку мою отравить госпожу домоправительницу. Мышьяк где-то раздобыла, а Васька-поварёнок этим самым ядом соус чесночный для её милости и приправил. Анастасия Фёдоровна после этой трапезы несколько дней по краю гроба ходила, доктор Миллер ей желудок промывал, отходил как-то. Да вы его и спросите, лучше меня знает.

— Отчего же ты, каналья, барыню или барина тогда же не предупредил?! — не поверил услышанному Корытников.

— Так я сильно опосля об деле этом чёрном услышал. От дочки своей и услышал. От Татьяны, значится. Только как докажешь? Она — Парашка — злющая девка, даром что скромницей пытается себя выказать. Анастасия Фёдоровна её насквозь видела, а вот яда сколько ни искала, так и не нашла. Всё я ей, сердешной, тогда рассказал и дочери своей проклятущей не пожалел. Всё, как заслужила. После этого Анастасия Фёдоровна начала делать внезапные проверки, слуги из графского дома идут и трясут вещи наших слуг. А потом наоборот, а она и я за всем этим доглядываем.

— Относительно внезапного отравления госпожи Шумской так и было, — подтвердил Миллер. — Отравление действительно имело место, но был ли это яд, или Настасья Фёдоровна изволила скушать что-нибудь несвежее, установить не удалось.

Отправив в эдикюль Аникеева, Псковитинов вызвал его дочь — горничную Татьяну, и та неожиданно полностью подтвердила слова отца, заметив, что после того случая они ещё несколько раз пытались отравить ненавистную домоправительницу. А яд держали в доме у Дарьи Константиновой.

В этот момент адъютант ввёл в зал суда толстую молодую женщину, одетую в клетчатое модное платье с розовыми фестончиками. Из-под края юбки высовывались носки симпатичных светлых сапожек с атласными, опять же розовыми, лентами.

— Дарья Константинова по вашему приказу доставлена, — отрапортовал адъютант и, развернувшись, сел возле двери.

Конечно, по правилам он должен был сначала доложить, а потом уж вводить арестованную в зал суда, далее следовало установить личность задержанной, но да, поздновато исправлять ситуацию, и Псковитинов решил идти напролом. Кивнув в сторону дающей показания Татьяны Аникеевой, он спросил:

— Подтверждаете ли вы, Дарья Константинова, что присутствующая здесь Татьяна Аникеева оставляла вам на хранение яд?

— Я не… — Татьяна затряслась, отчего её необъятное тело заколыхалось, точно студень, а розовые фестончики начали шевелиться, точно живые.

— Не отпирайтесь. Я ведь могу сейчас же пригласить сюда Прасковью Антонову и её брата, а также других участников заговора. Не стоит лгать, душа моя, всё давно раскрыто. Следствию интересно услышать лишь ваше добровольное признание.

— Ну, оставляли какую-то склянку. Да только вот тебе истинный крест, отец родной, не знала я, что в ней. Потому как к чужому добру сызмальства равнодушна. — Татьяна тяжело дышала, обмахиваясь откуда-то появившимся у неё в руках веером. — Меня спросили: «Можно у тебя постоит?» А мне что, жалко? Место есть.

— А как они вам объяснили, почему не желают держать склянку у себя?

— Параша сказала, госпожа Мин… Шумская завела моду обыски устраивать, найдёт — так запороть может. А у меня она искать не станет. В ту пору Анастасия Фёдоровна мне очень поверялась. Я у неё, почитай, наперсницей была. Чуть что, за мной посылают-с. А я что? Я рада. Всё веселее, чем дома-то целый день скучать-с.

— Так, если в пузырьке средство безобидное, отчего же они боялись его домоправительнице показывать? — Псковитинов переводил взгляд с Татьяны на Дарью, с Дарьи на Татьяну.

— Средство-то это того. Не от живота. А… — Дарья замялась. — Все ведь знали, что Минкина через постель графскую в большие барыни выперлась. Прежде-то, люди говорят, девчонкой голоногой бегала. Овчаркой… в смысле, за овцами ходила. Тятенька ейный — кузнец Фёдор-покойник, здесь все его знали. Когда его сиятельство её — Минкину, стало быть, в Грузино привёз, мы поначалу с ней даже какими-никакими подругами стали. Да-с, в ту пору она нос-то не задирала, это потом, когда Мишенька появился, пошло-поехало.

— Не забывайтесь, — постучал по столу Псковитинов.

— А я и не забываюсь. — Толстое лицо Дарьи раскраснелось и пошло пятнами. — Всё скажу-с, и что хотите со мной делайте. Настька — конюхова дочь, на самом деле отец её Яськой на цыганский манер звал, а все цыгане колдовать горазды. Вот она Алексея Андреевича и приворожила. Но его сиятельство — мужчина видный, он хоть от Настьки по собственной воле оторваться не смел, ибо колдовство у неё сильное, но нет-нет, на других девок или даже баб всё же заглядывался.