в Новое время парадоксами и абсурдом. И если что-то другое и может выжить в условиях абсурда (возможно, философия на это способна), то религия однозначно нет. И все же эта утрата уверенности в догмах институциональной религии не обязательно означает утрату или хотя бы кризис веры, ведь религия и вера, или убеждения и вера – это отнюдь не одно и то же. Только убеждения имеют внутреннее родство с сомнением и постоянно ему подвержены, но никак не вера. Но кто станет отрицать, что в результате кризиса, непосредственно затронувшего только институциональную религию, вера, столь долгие века надежно охраняемая религией, ее убеждениями и ее догмами, тоже оказалась в серьезнейшей опасности?

Нечто подобное, как мне представляется, следует сказать и по поводу современной утраты авторитета. Покоясь на состоявшемся в прошлом основании, словно на несокрушимом фундаменте, авторитет даровал миру долговечность и длительность, в которых люди нуждаются именно потому, что они суть смертные – самые хрупкие и недолговечные из всех известных нам существ. Его утрата равносильна утрате основ мира, который с тех пор действительно пришел в движение, начал меняться и преобразовываться все быстрее и быстрее, будто мы сражаемся с Протеем в его вселенной, где все в любой момент может стать практически чем угодно. Но утрата миром долговечности и надежности – что в политическом отношении тождественно утрате авторитета – не влечет за собой (по крайней мере, с необходимостью) утрату человеческой способности создавать, сохранять и оберегать мир, который сможет пережить нас и остаться местом, пригодным для жизни тех, кто придет после нас.

Очевидно, что эти размышления и толкования основаны на убеждении, что важно проводить различия. Кажется, что подчеркнуть подобное убеждение – значит сказать трюизм, ведь никому (по крайней мере, насколько мне известно) еще не случалось открыто утверждать, что различия бессмысленны. Однако в большинстве дискуссий политических и социальных ученых присутствует молчаливое согласие, что мы можем игнорировать различия и исходить из предпосылки, что все в конечном счете можно назвать как угодно, а различия существуют лишь в том смысле, что право каждого из нас «давать определения своим терминам» не безгранично. Но разве уже само это любопытное право, которое мы стали давать себе, стоит только нам подступить к важным вопросам, – словно оно ничем не отличается от права на свое мнение, – не показывает, что такие слова, как «тирания», «авторитет», «тоталитаризм», попросту утратили свой общепонятный смысл, что мы больше не живем в общем мире, где слова, которыми мы владеем сообща, обладают бесспорной осмысленностью; и поэтому, едва ли не обреченные жить в мире совершенно бессмысленных слов, мы даем друг другу право укрываться в своих собственных мирах смыслов и требуем лишь одного: чтобы каждый внутренне согласовывал свою частную терминологию? Если в таких обстоятельствах мы уверяем себя, что по-прежнему друг друга понимаем, значит, имеем в виду не то, что все вместе понимаем мир, общий для нас всех, а то, что умеем отличать внутренне согласованные рассуждения от несогласованных, понимаем процесс аргументации в его чистой формальности.

Как бы то ни было, молчаливая предпосылка, что различия не важны или, лучше сказать, что в социально-политико-историческом пространстве (т. е. в сфере человеческих дел) вещи не обладают тем своеобразием, которое традиционная метафизика называла их «инаковостью» (их alteritas), стала фирменной чертой огромного количества теорий в социальных, политических и исторических науках. Две из них, на мой взгляд, заслуживают особого упоминания, поскольку имеют особенно важное отношение к обсуждаемому предмету.

Первая теория стоит за теми способами, какими, начиная с XIX века, либеральные и консервативные авторы подходят к проблеме авторитета и, следовательно, к сопряженной проблеме свободы в сфере политики. В целом для либеральных теорий стало совершенно типичным исходить из предпосылки, что «постоянный прогресс… в направлении организованной и гарантированной свободы есть характерный факт современной истории»[65], и во всех отклонениях от этого курса усматривать реакционный процесс, ведущий в противоположном направлении. Это заставляет их авторов не замечать коренного различия между ограничением свободы при авторитаризме, отменой политической свободы при тирании или диктатуре и полным упразднением спонтанности как таковой, т. е. самого общего и самого фундаментального проявления человеческой свободы. Последнее ставят себе целью только тоталитарные режимы с их разнообразными методами контроля. Либеральный автор, сосредоточенный скорее на истории и прогрессе свободы, чем на формах правлениях, видит здесь лишь различия в степени и не замечает, что авторитарное правительство, неизменно ограничивающее свободы, остается привязано к той свободе, которую оно ограничивает, что если оно совсем ее отменит, то лишится самой своей субстанции, т. е. превратится в тиранию. То же самое верно в отношении различия между легитимной властью и нелегитимной, на котором строится всякое авторитарное правление. Либерал не склонен уделять ему много внимания, ведь он убежден, что всякая власть развращает и что постоянный прогресс требует постоянного убывания власти, каково бы ни было ее происхождение.

То, что либералы отождествляют тоталитаризм с авторитаризмом и попутно имеют склонность видеть «тоталитарные» тенденции в любом авторитарном ограничении свободы, объясняется давним обыкновением путать авторитет с тиранией, а легитимную власть – с насилием. Различие между тиранией и авторитарным правлением всегда состояло в том, что тиран правит сообразно со своей собственной волей и интересом, тогда как даже самое драконовское авторитарное правительство связано законами. Его акты проходят проверку кодексом, созданным либо вообще не людьми, как в случае закона природы, божественных заповедей или платоновских идей, либо по крайней мере не теми, кто фактически стоит у власти. Источник авторитета авторитарного правительства – это всегда некая сила, высшая и внешняя по отношению к его собственной власти; именно из этого источника, из этой внешней силы, располагающейся за пределами политической сферы, органы власти неизменно черпают свой «авторитет» (т. е. свою легитимность), и их власть всегда можно проверить на адекватность ее источнику.

Разумеется, на это различие между тиранией и авторитетом обожают указывать современные поборники авторитета, которые даже в те короткие периоды, когда настроения в обществе благоприятствуют неоконсерваторам, сохраняют ясное понимание того, что их дело практически проиграно. Там, где либеральный автор видит надежный в целом прогресс в направлении свободы, которому только временно препятствуют какие-нибудь темные силы прошлого, консерватор видит поступь рока: сначала выродился авторитет, а в результате и свобода, утратив защищавшие ее границы, осталась беспомощна и беззащитна перед лицом неминуемой гибели. (Едва ли будет честно говорить, что лишь в либеральной политической мысли свобода превыше всего; как бы сильно понятие свободы ни варьировалось у разных авторов и в разных политических обстоятельствах, трудно найти в нашей истории такую школу политической