мысли, в центре которой не стояла бы идея свободы. Единственным сколько-нибудь важным исключением мне представляется политическая философия Томаса Гоббса, который, конечно, был кем угодно, но только не консерватором.) Тиранию и тоталитаризм консерватор, опять же, отождествляет с той лишь оговоркой, что он, если и не отождествляет напрямую тоталитарное правление с демократией, то рассматривает его как ее неизбежный результат, т. е. результат исчезновения всех традиционно признававшихся авторитетов. И все-таки различия между тиранией и диктатурой, с одной стороны, и тоталитарным господством, с другой, не менее значимы, чем различия между тоталитаризмом и авторитаризмом.

Эти структурные отличия становятся очевидны, стоит нам оставить общие теории и сосредоточить внимание на аппарате управления, на техническом устройстве администрации и на организации политического организма. Для краткости позволю себе обобщить технически-структурные различия между авторитарным, тираническим и авторитарным правительством, представив их в образе трех разных моделей. В качестве образа авторитарного правительства я предлагаю форму пирамиды, хорошо известную в традиционной политической мысли. На самом деле пирамида – это образ, особенно подходящий для правительственной структуры, у которой источник авторитета расположен вне ее, но средоточие власти находится на вершине, через которую власть и авторитет просачиваются к основанию таким образом, что каждый последующий слой обладает некоторым авторитетом, но меньшим, чем расположенный над ним, и где именно благодаря этой аккуратной процедуре просачивания все слои от вершины донизу не только прочно встроены в целое, но и взаимосвязаны наподобие сходящихся лучей, фокусной точкой которых является как вершина пирамиды, так и запредельный источник авторитета над ней. Надо признать, что этот образ подходит только для христианского типа авторитарного управления, сложившегося при непрерывном на протяжении Средних веков влиянии церкви, когда расположение фокусной точки высоко над мирской пирамидой создавало условия для христианского типа равенства (невзирая на сугубо иерархизированную структуру жизни на Земле). Римское понимание авторитета, располагающее его источник исключительно в прошлом, связывающее его с основанием Рима и с величием предков, ведет к институциональным структурам, форма которых требует иного образа – о нем позже (с. 189). В любом случае авторитарная форма правления с ее иерархичной структурой – наименее эгалитарная из всех форм; неравенство и различие суть ее неотторжимые и всепроникающие принципы.

Все политические теории, рассматривающие тиранию, сходятся в том, что это целиком и полностью эгалитарная форма правления; тиран – это правитель, который один правит всеми, и «все», которых он угнетает, равны, а именно в равной степени лишены власти. Если опять использовать образ пирамиды, то получится, что все слои между вершиной и низом разрушены и вершина, поддерживаемая одними только пресловутыми штыками, нависает над массой тщательно изолированных, разобщенных и совершенно равных граждан. Классическая политическая мысль и вовсе ставила тирана вне человечества, смотрела на него как на «волка в человеческом обличье» (Платон), ведь он поставил себя в положение одного против всех, которое в корне отличает его правление, правление одного (Платон все еще неразборчиво называет это правление то μον-αρχία, то тиранией), от разнообразных форм царства или βασιλεία.

Подходящим образом тоталитарного правления, в противовес как тираническому, так и авторитарному режиму, мне кажется луковица, в сердцевине которой, в своего рода пустом пространстве, находится вождь; независимо от того, что он делает, – объединяет ли политический организм, как в авторитарной иерархии, или угнетает своих подданных, как тиран, – он делает это не извне и не сверху, а изнутри. Все чрезвычайно многообразные части движения: агитирующие организации, разнообразные профессиональные сообщества, члены партии, партийная бюрократия, элиты и полицейские объединения – связаны таким образом, что каждая в одном направлении служит фасадом, а в другом – сердцевиной, т. е. по отношению к одному слою выступает обычным внешним миром, а по отношению к другому – источником радикального экстремизма. Огромное преимущество этой системы состоит в том, что движение, даже в условиях тоталитарного правления, дарит каждому из своих слоев фикцию обычного внешнего мира и чувство отличия от него большей, чем у него, радикальности. Так, сочувствующие из агитирующих организаций, чьи убеждения отличаются от убеждений партийных членов лишь по степени, опоясывают все движение и, благодаря отсутствию у них фанатизма и экстремистских наклонностей, создают в глазах внешнего мира обманчивый фасад нормальности, но одновременно они олицетворяют обычный мир в глазах членов тоталитарного движения, которые начинают верить, что их убеждения отличаются от убеждений других людей лишь по степени, и остаются в неведении, что между их собственным миром и тем, который на самом деле их окружает, лежит пропасть. Луковичная структура предохраняет систему от грозящей потрясениями фактичности реального мира[66].

Однако хотя и либерализм, и консерватизм подводят нас, стоит нам попробовать применить их теории к фактически существующим политическим формам и институтам, едва ли можно сомневаться в том, что многое в их имеющих общий вид утверждениях очень похоже на правду. Как мы видели, либералы фиксируют процесс убывания свободы, а консерваторы – процесс исчезновения авторитета; ожидаемый конечный результат и те и другие зовут тоталитаризмом и видят тоталитарные тенденции везде, где наличествует первое или второе. Нет сомнений, что и те и другие могут предоставить блестящие документальные подтверждения своих выводов. Кто возьмется отрицать, что с начала века свободе повсюду угрожают опасности, а самые разнообразные формы тирании появляются по крайней мере со времени окончания Первой мировой войны? Кто, с другой стороны, может отрицать, что исчезновение практически всех традиционных видов авторитета стало одной из заметных характерных черт современного мира? Кажется, что нужно лишь сосредоточить все внимание на каком-то одном из этих двух феноменов, чтобы в зависимости от своих личных вкусов, или, как говорят, от «шкалы ценностей», обосновать или теорию прогресса, или теорию рока. Если мы посмотрим на противоборствующие высказывания либералов и консерваторов беспристрастным взором, то увидим, что истина принадлежит им поровну и в действительности в современном мире мы имеем дело с одновременным упадком и свободы, и авторитета. По поводу этих процессов можно даже сказать, что многочисленные скачки общественного мнения, на протяжении более ста пятидесяти лет с устойчивой периодичностью переходившего из одной крайности в другую, от либеральных настроений к консервативным и обратно, временами стремясь восстановить в правах свободу, а временами – авторитет, привели лишь к еще большему подрыву и того и другого, к смешению проблем, к размыванию различий между свободой и авторитетом и в конечном счете к уничтожению политического смысла и того и другого.

И либерализм, и консерватизм родились в этом климате неистово скачущего общественного мнения; и они прочно связаны не только потому, что каждый из них лишился бы самой своей субстанции, если бы в теоретическом и