- Ладно, - сказал я, - поеду, мне пора. *

Она сказала со вздохом:

- Я отвезу тебя. Не спорь, это указание моего начальства.

Я развел руками.

- Если начальства, то кто мы, чтобы спорить с руководством? Мне понравилось кататься в полицейской машине. Я сяду за руль? А то ты какая-то не совсем такая…

- Еще чего, - огрызнулась она зло, - тебе только инвалидные коляски водить. Пойдем, а то выглянет, еще и разорется.

- Поспешим, - согласился я. - Кофе взять в дорогу? Впрочем, у меня кофе лучше. Если хорошо попросишь, угощу. Хоть ты и представитель угнетаемого класса. Охраняешь сатрапов и все такое.

Она фыркнула:

- Не боишься такое говорить вслух?

- А что такого? - спросил я. - Я за сатрапов! Всегда голосовал и буду голосовать. Демократы доведут до беды. Будущее за справедливой сатрапией!

Она сказала кисло:

- Иди, иди…

На улице Мариэтта зашла вперед и отворила для меня дверцу на переднее сиденье справа. В морду я бить не стал, не то время, только посмотрел с укором, но она не поняла, все-таки дитя этого мира и этого времени.

- У меня хороший кофе, - заверил я. - Главное, крепкий и сладкий. А все остальное от лукавого.

Она не ответила, лицо сосредоточенное, брови сдвинуты, а глаза смотрят зло и раздраженно. Я вздохнул и умолк, благо уже показался съезд с автострады на дорогу к моему поселку.

В доме чисто, пол и стены отмыты до блеска, только что дыры от пуль никто не заделывал, требуется мое решение, как поступить и что делать. Но мне главное, трупы убрали, иначе даже не знаю, что бы с ними потом делал, перекинув в лабораторию Рундельштотта в отсутствие хозяина.

Мариэтта вошла по-хозяйски, теперь женщины ведут себя везде как хозяева жизни, отыгрываясь на нас, как негры на белых в Америке за годы рабства и подневольной жизни.

Вспыхнул побитый пулями экран, Аня Межелайтис посмотрела на меня, на мою гостью, поинтересовалась нейтральным голосом:

- Ужин на двоих?… При свечах или как?

- А у нас есть свечи? - удивился я. - Не дури. Простой ужин без выпендренов. Со мной не женщина, а полицейский. Она и тебя может арестовать за что-нибудь.

- За что? - спросила Аня.

- Найдет, - заверил я. - Она же власть.

Мариэтта поморщилась.

- И у тебя Межелайтис?… К кому ни зайди… Почему вы, мужчины, такие разные, часто даже умные и талантливые, а в этом деле все убого одинаковы?

Я подумал, пожал плечами.

- Может быть, потому, что в этом деле не стоит искать чего-то нового?…

- В каком?

- В женском, - пояснил я.

- А для вас женщина начинается только от пояса? - спросила она, не уточняя о какой половине идет речь, надо быть сумасшедшим инопланетянином, чтобы уточнять такое. - А мы еще и разговаривать умеем!

- Обожаю сарказм, - ответил я. - Это как острый соус на хорошо прожаренном бифштексе.

- Любишь хорошо прожаренный?

- Ого!

- И жаришь сам?

- Люблю жарить, - сказал я откровенно. - Но без всяких штучек. Я человек простой. Сложности в таком простом деле оставляю закомплексованным интеллигентам.

- Какой ты разносторонний, - похвалила она.

- Это точно, - ответил я скромно.

- Когда надо, - уточнила она, - эстет, в другом случае - простой мужик, в третьем - хладнокровный стрелок…

Она сделала паузу, но я сделал вид, что не слышу, а выбираю блюда, хотя Аня уже включила кухонный комбайн и жарит, варит и печет сразу в трех отделениях.

Мариэтта села на диван перед телевизором точно на то место, где обычно сижу я, там продавлена ямка моей жопой, повела рукой, экран тут же засветился новостями в десятках окошек.

Я буркнул ревниво:

- Даешь… Я думал, слушается только меня.

- Мы полиция, - ответила она с достоинством. - Мы почти имеем право.

- Ой, - сказал я опасливо, - а на что еще почти имеешь?

- Сюрприз, - сказала она, не поворачивая головы. - Кто тебе такую программу составлял? Один футбол и голые женщины… Как не стыдно за такое однообразие?

- Там еще есть и хоккей, - сообщил я, защищаясь.

Она повела ладонью, всмотрелась с заметным отвращением на лице.

- Хоккей и те же голые девки… Оригинал!

- А зачем что-то особое? - возразил я. - Оригиналы подозрительны. Их не принимают в обществе, а если и принимают, то как чудаков или вовсе клоунов, но не как равных. Потому лучше быть неприметной доской в заборе, чем заметным столбом или даже столпом… Проживи незаметно, сказал Иисус!

Она посмотрел на меня внимательно.

- Кофе у тебя в самом деле хорош… А что еще, говоришь, у тебя от лукавого?

- Есть, - заверил я. - Тебе пистолет не натирает?

Она медленно отстегнула защелку на кобуре и вытащила его так же неспешно, но вдруг резким движением швырнула в мою сторону.

- Положи куда-нибудь…

Я инстинктивно поймал одной рукой, Мариэтта застыла, и я понял, что крепко держу рукоять в ладони, а ствол направлен в ее сторону. Я тут же повернул дулом в пол, а она с некоторым напряжением перевела дух и бледно улыбнулась.

- Видел бы ты сейчас свое лицо.

- Думаю, - сообщил я, - оно такое же милое и человечное, как и весь я, такой гуманный и эстетичный.

Она молча смотрела, как я положил пистолет на стол, пальцы чуть подрагивают, но это вижу только я. Если бы попытался поймать, то либо промахнулся бы, либо эта железяка больно ударила бы по руке и отлетела в сторону. Но когда вот так бездумно, то поймал даже не за ствол, а именно за рукоять, а палец сразу и сам по себе оказался на спусковой скобе.

- Ты все-таки животное, - сказала она уверенно. - Но умеешь прикидываться.

- Это оскорбление, - заявил я. - Прикидываются женщины.

- В чем же я прикидываюсь?

- Во всем, - уверенно сказал я не моргнув глазом.

- А конкретно?

- Во всем, - повторил я упрямо.

- Нет, ты скажи!

- А что говорить, - сказал я. - По тебе видно. Во-первых, рыжая…

- Я не рыжая!… Это цвет такой.

- Во-вторых, - сказал я почти озлобленно, - ты все-таки женщина. Вон у тебя какие заметные вторичные половые признаки… Даже признаками при таких размерах называть неловко. А в-третьих, почему ты вот такая злобная, уверена, что утащишь меня в постель?

Она запнулась, уставилась злыми глазами, подумала и выпалила еще злее: