Я огляделся по сторонам. Некоторые прихожане согласно кивали, хотя, судя по выражению их лиц, они понятия не имели, о чем им только что толковал отец Маккендрик.

— Ну вот и хорошо, — сказал священник. — Поднимитесь!

Все встали. Я посмотрел на часы. Отец Маккендрик уложился ровно в две минуты. Это была самая короткая проповедь в моей жизни. У священника явно были билеты на матч «Ред Сокс».

Прихожане производили впечатление людей слегка оглушенных, но в общем и целом довольных. Единственное, что католики любят больше Бога, — это короткие проповеди. Оставьте себе органную музыку, хоровое пение, воскурение фимиама и торжественные процессии! Дайте нам пастыря, который одним глазом смотрит в Библию, а вторым косится на циферблат часов, и в церкви нас набьется столько, сколько не соберет и розыгрыш индейки за неделю до Дня благодарения.

Пока служки обходили паству с корзинками для подаяния, отец Маккендрик молнией пронесся через ритуал приношения даров, поглядывая на двух служек-двенадцатилеток с таким видом, словно хотел им внушить: здесь все по-серьезному, дурака валять некогда.

Примерно три с половиной минуты спустя, сразу после прочитанного стремительной скороговоркой «Отче наш», преподобный Маккендрик призвал всех к знаку мира. Ему это не доставило особого удовольствия, но против правил не попрешь. Я пожал руки стоявшей рядом со мной супружеской паре, трем старикам с задней скамьи и двум пожилым женщинам с передней.

Одновременно я ухитрился поймать взгляд Энджи. Она находилась впереди, в девятом ряду от алтаря, и как раз поворачивалась пожать руку пухлому подростку у себя за спиной. У нее на лице отразилось легкое удивление, радость и обида; она слегка качнула головой, показывая, что узнала меня. Я не видел ее шесть месяцев, но, собрав выдержку в кулак, подавил в себе желание замахать руками и издать восторженный вопль. В конце концов, мы были в церкви, где пылкие проявления любви не приветствуются. Более того, мы были в церкви отца Маккендрика, и подозреваю, что, закричи я, он без колебаний отправил бы меня в ад.

Еще семь минут, и мы очутились на свободе. Будь на то воля Маккендрика, мы бы и в четыре уложились, но отдельные сильно немолодые прихожане ковыляли к причастию нога за ногу, несмотря на то что пастырь жег их взглядом, без слов говорящим: у Бога, может, и есть все время мира, но у меня его нет.

Я остановился на паперти перед церковью и видел, как Энджи, задержавшись в дверях храма, разговаривает с пожилым джентльменом в костюме из сирсакера. Она пожала его трясущуюся руку своими двумя, наклонилась, прислушиваясь к нему, и широко улыбнулась, когда он договорил. Мимо них протискивалась мамаша с тринадцатилетним пухлым сыном; пацан чуть шею не свернул, пытаясь на ходу заглянуть наклонившейся Энджи в декольте. Словно почувствовав мой взгляд, он обернулся и густо покраснел, охваченный старым добрым католическим комплексом вины. Я строго погрозил ему пальцем, он спешно перекрестился и уставился вниз, себе под ноги. В следующую субботу он будет на исповеди горько каяться в низменных чувствах и греховных мыслях. Учитывая его возраст, таких чувств и мыслей у него должно быть завались — не меньше тысячи.

«— Прочитай „Богородицу“ шестьсот раз, сын мой.

— Угу, отче.

— Ослепнешь ведь, сын мой.

— Угу, отче».

Энджи спустилась вниз, лавируя между толпящимися на каменных ступенях прихожанами. Она пальцами откинула волосы со лба, хотя могла бы просто мотнуть головой — эффект был бы тот же самый. Приближаясь ко мне, она не поднимала глаз. Возможно, опасалась, что я прочту в них нечто такое, что либо сделает меня счастливым, либо разобьет мне сердце.

Она сменила прическу. Сделала короткую стрижку. Пышной гривы темно-шоколадных волос, в которых поздней весной и летом всегда начинала золотиться рыжина, этих роскошных прядей, доходивших ей до пояса и густо усыпавших не только ее, но отчасти и мою подушку, этих восхитительных локонов, требовавших не меньше часа возни перед каждым выходом в свет, — ничего этого больше не было.

Узнай об этом Бубба, он бы заплакал. Ну, может, и не заплакал бы, а взял и застрелил кого-нибудь. Для начала — ее парикмахера.

— О прическе — ни слова, — сказала она, подняв ко мне голову.

— О какой прическе?

— Спасибо.

— Нет, я серьезно, у кого тут прическа?

Ее глаза цвета карамели потемнели.

— Что ты здесь делаешь?

— До меня дошел слух, что здесь можно послушать офигительную проповедь.

Она переступила с ноги на ногу.

— Ха.

— А что, нельзя? Заодно и с тобой повидаться.

Она посмотрела на меня, и я прочитал в ее глазах обиду, стыд и уязвленную гордость.

В прошлый раз мы виделись зимой. Выпили кофе. Потом вместе пообедали. Потом пропустили по рюмке. Чисто по-дружески. А потом вдруг оказались у нее в гостиной на ковре. Наша одежда валялась на полу в столовой. В том, что произошло дальше, было много злобы, печали, жестокости, восторга и пустоты. Позже, когда мы подбирали с пола свою одежду, чувствуя, как зимний холод высасывает из тела тепло, Энджи сказала:

— У меня есть другой.

— Другой?

Я выудил из-под кресла термомайку и стал ее натягивать.

— Другой. Поэтому больше никаких встреч.

— Тогда просто вернись ко мне, и к черту этого другого.

Обнаженная по пояс и сильно этим недовольная, она взглянула на меня, пытаясь расцепить крючки бюстгальтера, обнаруженного на обеденном столе. Я-то оделся гораздо быстрее. Хорошо мужикам: трусы, джинсы, свитер, и готово.

Энджи, продолжавшая бороться с крючками, выглядела несчастной.

— Ничего у нас не выйдет, Патрик.

— Да выйдет все.

Она решительно застегнула на себе бюстгальтер, словно ставя в наших отношениях последнюю точку, и потянулась за свитером.

— Нет, не выйдет. Как бы нам этого ни хотелось. По мелочам у нас расхождений нет. Но в главном мы никогда не договоримся.

— А с другим? — спросил я, обуваясь. — С ним у тебя все в шоколаде?

— Надеюсь, что да, Патрик. Надеюсь, что да.

Она натянула на голову свитер и рукой высвободила из-под ткани гриву своих волос.

Я поднял с пола свою куртку.

— Если с другим у тебя все так хорошо, Эндж, то чем мы сейчас занимались в гостиной?

— Считай, что это нам приснилось.

Я через всю комнату бросил взгляд на ковер.

— Хороший был сон.

— Возможно, — тусклым голосом сказала она. — Но я уже проснулась.

Стоял поздний январский вечер, когда я покинул ее квартиру. Город казался напрочь лишенным красок. Я поскользнулся и, чтобы не упасть, ухватился за черный древесный ствол. И потом еще долго стоял, держась за него. Стоял и ждал, пока пустота внутри не заполнится хоть чем-нибудь.