Ему нравилось, когда по кабинету плыл горький аромат приготовленного в машине кофе.

— Не сложнее первого.

Молох понимающе кивнул. Взгляд упал на коробку, которую Эстер опустила на диван рядом с подлокотником.

Надо полагать, это и есть обещанный вечерний сюрприз. 

После обеда на столе Молох нашёл записку и вместе с возбуждением испытал толику досады. Никаких сюрпризов не хотелось. Он ощущал себя слишком старым, слишком скучным, слишком нелепым для полюбившихся Эстер ролевых игр. Его словно заставляли притворяться тем, кем он не был и становиться не желал.

Будь его воля, сегодня он бы медленно, с наслаждением стянул с любовницы платье. Не торопясь, расстёгивал бы пуговицу за пуговицей, пока освобождённая от оков грудь не легла бы в его ладони. Он бы поднял Эстер на руки и отнёс на постель. Опустился бы на колени между её раздвинутых ног и часами доводил до изнеможения. А потом взял бы её, расслабленную и покорную, без маскарада и ненужных игрушек. Без всей этой раздражающей шелухи. И это было бы выражением глубочайших чувств, а не обычной животной похотью.

Но на диване лежала закрытая коробка, и любимая ждала от Молоха других действий, а значит, снова придётся играть надоевшую роль. 

Эстер поставила нетронутый стакан с кофе на деревянный подлокотник дивана и покосилась на коробку словно бы с неприязнью. Как если бы сама была недовольна своей затеей. 

Что она придумала на этот раз?

Ему  было неинтересно. Вместо любопытства в груди заворочалось дурное предчувствие. 

Почему Эстер так странно смотрит?

Почему тяжело вздыхает и заламывает руки?

Отчего происходящее кажется таким неправильным?

Эстер наклонилась и подняла крышку.

О Смерть!

Увидев содержимое коробки, Молох отшатнулся. Что это? Она ждёт, чтобы он… Действительно думает, что он будет… что сможет… Нет.

Захотелось закрыть глаза, а открыв, обнаружить, что диван пуст, что в плену картонных стенок в шуршащей упаковочной бумаге лежит что-то другое. 

В висках запульсировала боль.

 — Знаешь, — сказал Молох, нахмурившись, — я всегда с пониманием относился к твоим потребностям. Пытался удовлетворять все желания, хотя некоторые казались мне странными и шли вразрез с моими принципами. Но в этот раз… я не готов. На такое — нет.

Он не мог, не мог этого сделать. Да он перестанет себя уважать, если согласится. Если поднимет руку на женщину. Притронется к гладкой металлической рукояти, от которой отходят кожаные хвосты. Плеть! Эстер, это же плеть! О чём ты вообще думаешь? За кого его, Молоха, принимаешь? 

Ударить женщину, даже если она сама об этом просит, — немыслимо!

— Но ведь ты сам прислал мне эту коробку с инструкциями. 

— Какими инструкциями? — голова разболелась ещё сильнее. 

Только этого ему не хватало — чужих извращённых желаний.

— Инструкциями. Записки, которые ты присылаешь мне перед каждой встречей и в которых подробно указываешь, какими способами я должна тебя удовлетворять.

— Что? Какие записки? О чём ты говоришь?

Эстер протянула ему сложенный пополам лист бумаги. Молох с трепетом его развернул: свой почерк он узнал сразу. 

— Что это? Я не посылал тебе никаких записок, я…

И тут он вспомнил, как Эстер впервые пришла к нему в кабинет и опустилась на колени. Как зажималась всякий раз, когда он её касался. Как избегала поцелуев и отводила взгляд. Вспомнил её нелогичное поведение и непонятные фразы. И своё замешательство.

Неужели… 

— Ты не хотела, — прошептал он глухо.

О Тьма, скажи, что это не так!  Что он ошибся, неправильно понял! Накрутил себя без повода.

— Не хотела всего этого? 

«Не хотела… меня?»

Эстер скривилась. Всё это время он смотрел на неё сквозь призму самообмана, а теперь словно прозрел. Не было в её глазах ни страсти, ни нежности. Не было. Ни тогда, ни сейчас. 

— Как можно хотеть такое? — ответила она, и её рот дёрнулся в брезгливой гримасе. 

Молох попятился. Его словно ударили. Размазали об стенку, как насекомое. Швырнули под колёса грузовика.

Получается, он её принуждал? Заставлял делать то, что ей было противно? Он почувствовал слабость, непреодолимое желание на что-нибудь опереться. 

— Почему же ты соглашалась? Почему не швырнула чёртову записку мне в лицо?

Губы Эстер задрожали, и она отвернулась, обхватив себя руками.

— Не надоело меня мучить? К чему эти игры?

— Какие игры? Я не знаю, откуда взялись записки. Я их не писал.

— Не писал? Это твой почерк!

Молох развернул бумагу — не заметил, как смял её в кулаке, — и снова пробежался взглядом по строчкам. Мерзость! Самая настоящая. И Эстер думала, что эту гадость ей посылает он. О боги!

—  Почерк ничего не стоит подделать магией.

Молох тяжело рухнул в кресло и закрыл лицо руками.

Каким грязным извращенцем, должно быть, представляла его любовница.

— Я выясню, кто это делал.

О да, он найдёт подонка и не оставит от него мокрого места. Оторвёт голову и сыграет ею в футбол.

— Мне так жаль.

Удовольствие тоже было наигранным? А стоны? Всё было притворством от начала и до конца? Пока он наслаждался близостью, Эстер... терпела?  Справлялась с отвращением? А что если своей страстью, своей несдержанностью он причинял ей боль? Этого он не вынесет. Просто не переживёт.

Эстер стояла, обнимая себя за плечи, и смотрела в пол.

— Значит… я могла не спать с тобой?

Молох вскинул голову. Вцепился в край стола так, что дерево затрещало.

— Я могла с тобой не спать? И мне бы ничего за это не было?

— А что могло за это быть? 

Бездна! Он насильник! В самом страшном сне Молох не мог вообразить худшего сценария. Захотелось побиться головой об стену.

Эстер плакала. Слёзы текли и текли по её щекам. 

Инстинктивно Молох потянулся к ней, чтобы успокоить, но любимая отшатнулась, посмотрела волком, и он снова обречённо упал за стол.

Она его не хочет. Никогда не хотела. Близость с ним была ей противна.

Руки задрожали.

Всё это время… Всё это время он её насиловал. Любимую женщину!

— Ты думала.... думала, что я тебя шантажирую? 

Конечно. Всё складывается: она пришла к нему после того задания в больнице, закончившегося полным кошмаром. И привели её к Молоху не высокие чувства и даже не желание физического контакта, а безысходность и страх. Каким же монстром она его считала. Каким скотом.