от большевиков частям позже присоединились небольшие кучки крестьян-добровольцев, затем насильственно забрали старших учеников гимназии, реального училища, — и армия была готова. Вся затея явно пахла авантюрой, и большинству обывателей даже в голову не приходило, что их жизнь и достояние будут зависеть только от успехов такой армии»[557].

С падением Германии и переходом на довольствие к Антанте, «к пирогу злосчастной Северо-западной армии, — вспоминал «белый» журналист Г. Кирдецов, — примазалась масса рыцарей наживы из самых разных слоев населения, военных и гражданских; генерал и бывший чиновник царского режима, банкир и жандарм, лавочник и простой искатель приключений и доходов. Всеми этими элементами руководило одно стремление: обеспечить себе теплое местечко в Петрограде на случай удачи операции, а в случае провала урвать какой-нибудь лакомый кусок от общего пирога»[558].

При этом, при создании Северо-западного правительства, «вместо делового штаба белого дела, — по словам его министра Н. Иванова, — собрался двор густо-черного цвета, с прежними романовскими традициями, с карьеризмом, с фаворитизмом, с наушничеством и интригами»[559]. Все кроме наступления повлечет за собой гибель Белой Армии, — приходил к выводу, в этой обстановке, министр М. Маргулиес, — только наступление может оздоровить белую «эту проклятую трущобу»[560]. «Общая политическая ситуация повелительно требовала наступления…, — подтверждал В. Горн, — Обстоятельства не оставляли другого выхода»[561].

Гибелью Северо-западной армии угрожали не столько красные, подтверждал член ревизионно-контрольной комиссии Северо-западного правительства Г. Гроссен, сколько все более разъедающее ее тыл внутреннее разложение и гниль: «вакханалия злоупотреблений, хищничества и третирования отчетности царила всюду, начиная с высших центральных управлений и штабов и кончая ротными штабами и мастерскими. Спекуляция расцвела пышным цветом. Игра шла на страданиях несчастной армии, и в ней принимали участие все темные элементы, независимо от чинов и званий»[562].

Армия Юга России

«На Юг так же нет никаких надежд. Там тоже развал, и развал не меньший, чем здесь (в Сибири), — приходил к выводу плк. И. Ильин, — Там тоже интриги, воровство, предательство, полная разрозненность и отсутствие людей. Где они, в конце концов, эти люди? Или им не время, или весь этот развал есть закономерный ход истории»[563]. В деникинской армии, подтверждал Уильямсон, угроза поражения «вызывалась полной неспособностью белых организоваться, а генералов — действовать согласованно друг с другом для координирования своих атак, неизбежной коррупцией, леностью и безразличием многих офицеров и чиновников…»[564].

Среди старших офицеров, подтверждал Врангель, «слишком много разногласий…, деникинское наступление уменьшило эффективную мощь армии. — Его тылы слишком велики… И они быстро превращаются из солдат в сборище торгашей, спекулянтов… К несчастью, то, что он говорил, было правдой, — вспоминал Уильямсон, — и многие старшие офицеры подавали дурной пример, занимаясь игрой и пьянством, а в это время их войска оставались без внимания и были измучены»[565].

«С ужасающей быстротой тыл стал затягивать всех, кто более или менее соприкасался с ним, — подтверждал Штейфон, — Лично на себе я испытал его тлетворное влияние. Смею считать себя человеком с достаточно твердой волей, однако я не мог не сознавать, как и в моей воле появились трещины… Инстинкт прежней жизни, прежних культурных вкусов и привычек властно напоминал о себе. Побороть или придушить эти инстинкты могли или соответствующая обстановка, или собственная воля. Обстановка к сожалению, лишь поощряла развивающееся малодушие, а что касается воли, то не всякий ей обладал»[566].

«Несмотря на присутствие в Екатеринодаре Ставки, как прибывшие, так и проживающие в тылу офицеры вели себя недопустительно распущено, — вспоминал Врангель, — пьянствовали, безобразничали и сорили деньгами… Все эти безобразия производились на глазах штаба Главнокомандующего, о них знал весь народ, и в то же время ничего не делалось, чтобы прекратить этот разврат»[567]. «В итоге дисциплина, этот цемент армии, резко падала»[568].

В существовавших условиях «люди, — пояснял Штейфон, — считались лишь с ярко и сурово проявленной властью. Гуманность же воспринималась, как попустительство. Таким образом, не сдерживаемый мерами продуманной и неуклонно проводимой системы, добровольческий тыл все более бурлил и разлагался. Представление о законности снижалось, а у натур неустойчивых и вовсе вытравлялось»[569].

Характеризуя состояние тыла своей армии, Деникин отмечал, что там «спекуляция достигла размеров необычайных, захватывая в свой порочный круг людей самых разнообразных слоев, партий и профессий: кооператора, социал-демократа, офицера, даму общества, художника и лидера политической организации…»[570]. «Не только в «народе», но и в «обществе» находили легкий сбыт расхищаемые запасы обмундирования… Казнокрадство, хищения, взяточничество стали явлениями обычными. Традиции беззакония пронизывали народную жизнь, вызывая появление множества авантюристов, самозванцев — крупных и мелких… В городах шел разврат, разгул, пьянство и кутежи, в которые очертя голову бросалось офицерство, приезжавшее с фронта… Шел пир во время чумы, возбуждая злобу или отвращение в сторонних зрителях…»[571].

В Киеве, подтверждал М. Нестерович-Берг, «обыватель веселился — пир во время чумы. Пусть где-то сражаются, нас это не интересует нимало, нам весело, — пусть потоками льется офицерская кровь, зато здесь во всех ресторанах и шантанах шампанское: пей, пока пьется…»[572]. «Гомерические кутежи и бешеное швыряние денег на глазах всего населения (Ростова), вызывали среди благоразумных элементов справедливый ропот. Тыл был по-прежнему не организован. Войсковые начальники, не исключая самых младших, являлись в своих районах полновластными сатрапами, — подтверждал Врангель, — Поощряемые свыше войска смотрели на войну, как на средство наживы. Произвол и насилие стали обычным явлением…»[573]. «Офицерство кутило в «Версале» или загородных кабаках…, — подтверждал Штейфон, — Кутежи требовали денег, а при скудном добровольческом жаловании их можно было добыть только нечистоплотными путями»[574].

Действительно «некоторая часть строевого офицерства смотрела на Гражданскую войну как на источник личного быстрого обогащения…, — подтверждал ген. Глобачев, — Беспринципная часть офицерства обращала отнятое в свое личное пользование, и не только часть рядового офицерства отличалась этим, но и некоторый командный состав, до командующих армиями включительно. Нередко бывали случаи, когда с фронта генералы целыми вагонами отсылали в собственный адрес общегосударственное имущество, отнятое у большевиков. Военные власти и правительство как-то сквозь пальцы смотрели на это, а когда эти злоупотребления перешли всякие границы и правительство приняло меры к прекращению их, то наткнулось на необыкновенное сопротивление со стороны командующих армиями…»[575].

При этом, занимавшегося обеспечением армии Юга России британского офицера Уильямсона, поражало прежде всего бедственное состояние деникинской армии: «Войска, которые я видел в Борисоглебске, только вчера участвовали в бою и были очень плохо оснащены. Только 30 % были обуты в сапоги…, сквозь обветшалые мундиры можно было разглядеть колени и локти. Гимнастерки выгорели и износились, а у многих вообще не было