И все-таки в этой тенденции анализировать реалии Китая XX века, глядя на него через лупу прошлого, кроется определенная опасность. Биохимик и синолог Джозеф Нидхэм написал авторитетный семитомный труд, посвященный истории научных достижений Китая. Он документально доказал, что среди прочего такие вещи, как стремена, печатание, компас, порох и плуг, прежде считавшиеся западными изобретениями, впервые появились в Китае. Нидхэм не принимал аргументов Виттфогеля о том, что среди раннекитайских изобретений был и бюрократический тоталитаризм XX века. Он указывал, что мандаринам старого китайского двора часто дозволялось возражать императору и что вплоть до XV века в Китае существовал уровень интеллектуальной свободы, достаточный для обеспечения поразительного прогресса местной науки. «Цивилизация, подвергающаяся столь яростной атаке со стороны профессора Виттфогеля, в свое время набирала должностных лиц из поэтов и ученых», — протестовал Нидхэм… А был ли древний Китай и в самом деле тоталитарной гидравлической империей? Ирригационные работы в долине Желтой реки в ту эпоху вовсе не были столь уж грандиозными. Чем пристальнее вглядываемся мы в виттфогелевскую гипотезу, тем больше обнаруживается в ней дыр.

Однако теория Виттфогеля вводит нас в заблуждение в более глубоком смысле, так как она минимизирует новизну аппарата террора и контроля, созданного коммунистами в Китае, которые, в свою очередь, были вдохновлены на это аналогичными структурами, выстроенными большевиками в России. Несомненно, в истории Китая можно найти ужасающие примеры деспотизма, как, например, кастрация ученых; ей подвергся придворный историк Сыма Цянь, осмелившийся подать голос в защиту обвиняемого. Цинь Шихуанди использовал труд рабов для постройки оснований стены, предшествовавшей Великой Китайской стене, что наводит на аналогии с трудовыми лагерями времен культурной революции. Первый минский император Хун У за время своего правления уничтожил около ста тысяч человек, включая сюда не только неверных ему чиновников, но и их семьи. Имперская бюрократическая система была действительно очень изощренной и часто репрессивной, тем не менее императоры древности никогда даже близко не подошли к такой тотальной реконструкции всех аспектов жизни китайского народа, как это удалось сделать автократам, пришедшим к власти в 1949‑м.

Масштаб общественных потрясений, вызванных коммунистической директивной экономикой XX века, не имеет себе равных во всей предыдущей истории Китая. Осуществить эти изменения возможно было лишь с помощью современных коммуникационных технологий — газет и радио, а также с использованием нового репрессивного госаппарата и в особенности жесткой партийной иерархии. Маниакальная политика Большого скачка, когда крестьянам приказывали плавить собственные кастрюли в печках на заднем дворе для «производства» стали и прочесывать сельскую местность, убивая воробьев, чтобы те не склевывали посеянные семена, беспрецедентна. Кромсающий общественную ткань террор времен культурной революции, при котором учащихся подстрекали к избиению преподавателей, а бывших землевладельцев подвергали мучительным пыткам, также является совершенно новым в китайской истории. Культ личности Мао не имеет аналогов среди императоров древности. Как бы ни были жестоки правители старого Китая, они никогда не переворачивали общество с ног на голову, заставляя людей, как это делал Мао, подвергать уничтожению все, связанное с культурой прошлого.

Занимаясь поисками древних корней китайского тоталитаризма XX века, мы рискуем неправильно понять как прошлое, так и настоящее. Мао нравилось сравнивать себя с древними правителями Китая, однако почему мы должны придавать значение тому, каким воображал себя этот тиран и убийца? Мао не был императором. Стиль его правления гораздо ближе к Иосифу Сталину, нежели к Цинь Шихуанди. Что же касается шайки автократов, каковой является сегодняшнее Политбюро компартии, то как бы громко ни разглагольствовали они о достоинствах «гармонии», они — не конфуцианцы. Их тоталитарное однопартийное правление имеет гораздо больше общего с жесткими лидерами Северной Кореи, чем с учеными бюрократами эпох Цин и Мин.

Вглядываясь в историю, можно прийти и к совершенно другим выводам, весьма отличающимся от вышеизложенных. До XX века в Китае не существовало независимых и влиятельных общественных организаций, подобных тем, что способствовали росту демократии на Западе. Не было ни исполненных чувства собственного достоинства купеческих гильдий, ни буржуазии, способных обращаться в независимый суд с требованием защиты от произвола официальных властей. Не было популярных задиристых газет, чтобы бросать вызов государственным институтам и дразнить их; не было кофеен, где шел бы обмен либеральными идеями. И тем не менее представлять историю китайской философии в виде долгой и непрерывной апологии тирании, как это делали Гегель и Монтескье, было бы карикатурным искажением фактов. Мы находим у Конфуция и в других классических трудах не только почтительность к власти, но также и гуманистические принципы, проповедующие уважение к человеку. Книга «Мэнцзы», один из древнейших классических философских трактатов Китая, ясно указывает на право людей восставать против правителей, нарушающих «волю неба». В интерпретации ученого цинской эпохи Кан Ювэя Конфуций предстает отнюдь не реакционером, а реформатором для своего времени. Мы зашли бы слишком далеко, представив Конфуция и Мэнцзы в виде протодемократов, однако важно, что сами китайцы восприняли эти тексты по-новому. Они не приняли канонические сочинения в качестве морального оправдания репрессивного правления.

Как бы то ни было, с конца XIX века демократия становится центральным элементом китайской политической дискуссии. Будучи всего-навсего купцом, Чжэн Гуаньин не пользовался известностью в кругах чиновников и интеллектуалов. Однако этот самоучка, занимавшийся посреднической торговлей в Шанхае, в поздний цинский период, после выхода в 1893 году из печати его трактата «Предостережение веку процветания», приобрел известность как поборник реформ. Заглавие книги источает иронию, ибо Китай того времени, разграбляемый иностранными государствами, расколотый опустошительной гражданской войной, никак не подходил под определение «процветающего». Тем не менее призыв Чжэна к внутренним политическим реформам был абсолютно серьезен и сразу же нашел широкий отклик. Среди тех, на кого реформаторские идеи Чжэна произвели глубокое впечатление, были Кан Ювэй и его протеже Лян Цичао. Это была довольно странная пара: мечтатель-утопист Кан и радикальный журналист Лян. И все же в период Ста дней реформ 1898 года эти двое предприняли дерзкую попытку трансформировать Трон Дракона в конституционную монархию с ограничением императорской власти. Кан и Лян получили поддержку со стороны молодого императора Гуансюя, понимавшего, что времена империи клонятся к закату. Заручившись одобрением императора, Кан и Лян засели за проект реформ, ведущих к значительной либерализации страны.

Реформаторы были смяты силами заговорщиков: вдовствующая императрица Цыси возглавила клику консервативных маньчжурских аристократов. Однако реакционеры лишь ненадолго отсрочили неизбежное. Более того, их сопротивление постепенным реформам привело к полному разрушению системы. Борцы за установление республики, ведомые революционером Сунь Ятсеном, который, так же как Чжэн, Кан и Лян до него, был убежден в необходимости реформ для спасения Китая, нанесли империи последний удар в 1911 году. Учрежденная Сунем временная конституция была создана по модели либеральной демократии и гарантировала неподцензурную печать, независимое судопроизводство, свободные профсоюзы и возможность состязания для политических партий. Конечно, избирательное право распространялось только на грамотных, обладающих собственностью мужчин, но такова была практика во всех демократических странах Европы той эпохи.