– Знаете что, Ираида Львовна? мне кажется, что вы под старость пойдете в монастырь.

– Это оттого, что я про святость-то заговорила? Нет, милая моя, я не такой человек.

– Ах, вы не говорите, это со всяким может случиться… Я ведь тоже очень религиозна. Если бы у меня в жизни случилось какое-нибудь крушение, ничего бы, ничего не оставалось – я бы тоже пошла в монастырь, это так красиво! свечи, черное покрывало… экстазы.

– Красиво-то это красиво, да монахиня-то из вас вышла б преплохая… в монастырь нужно идти в полной силе, а не тащить туда какие-то обломки, которым больше ничего делать не осталось.

– Нет, нет! вы мне дали идею. Осенью непременно поеду в Новодевичий.

Дома их ждало письмо от Леонида Львовича, где он писал, что Елена Александровна все еще прихварывает, и неизвестно, когда выедет, что сам он все не может получить отпуска и не особенно торопится с этим, поджидая, когда совсем поправится его жена, что все благополучно и в конце концов они обязательно приедут в «Затоны».

Письмо это чем-то не понравилось Ираиде Львовне.

– Бог знает, что брат пишет! размазывает что-то, что Лелечка нездорова… ведь не настолько же она нездорова, чтоб не могла ехать, а если несколько недомогает, так это лишняя причина, чтобы скорей отправляться в деревню. Про себя плетет тоже какую-то неопределенность. Поневоле вспомнишь Полаузовых.

Полина Аркадьевна таинственно заметила:

– По-моему, Правда Львовна, там – большая драма.

– Ну, какая там может быть драма?

– Нет, уж вы мне поверьте! еще когда мы уезжали, так все были так перепутаны, что я очень, очень боюсь какого-то несчастия.

– Знаете что, Полина, вы так не говорите. Кто знает? может быть, у вас – дурной язык… вы тут что-нибудь будете болтать про несчастия, а несчастие случится.

– Разве это возможно? – вдруг необыкновенно заинтересовавшись, спросила Полина.

– Ну, конечно! не надо никогда накликать беды.

Глава 4

На самом деле ошибались в своих предположениях и Полина Аркадьевна и Ираида Львовна. Конечно, и Леонид Львович давал сведения неверные: Елена Александровна не была нисколько больна, вместе с тем драмы никакой не было, но – нельзя было бы сказать, что все обстояло благополучно.

Вернувшись из Риги, Елена Александровна увидела, что муж ей во всем поверил, или сделал вид, что верит, отнесся ко всему доверчиво и просто. Да, Лелечка ездила в Ригу к сестре Тане, соскучилась по дому и вернулась раньше срока. Так считалось и считал сам Леонид Львович, а может быть, только подчинялся тому, что считалось, но делал это добровольно и свободно, почти весело, и потому никак нельзя было приписать Лелечкиному путешествию или ее неожиданному возвращению ту перемену, которая наблюдалась в ее муже. А перемена была столь заметная, что бросилась в глаза сразу. Как только Елена Александровна приехала, она спросила: «Что с тобой, Леонид! что-нибудь случилось?»

– Нет, ничего.

– Ну, как ничего… разве я не вижу, что ты сам не свой! ты не влюбился ли тут без меня?

– Какие глупости! Зачем же я буду влюбляться?

– Ну, знаешь, почти всегда бывает трудно ответить, зачем это делают.

Леонид Львович промолчал и продолжал быть очень неразговорчивым до конца завтрака, когда Лелечка заявила: «А нет, знаешь, Леонид, можно подумать, что ты не рад, что я приехала, в таком ты сегодня странном расположении: ничего не спросишь, не расскажешь. Если бы я была ревнивой, действительно могла бы подумать, Бог знает что. Но, пожалуй, это было бы и лучше. Тогда была бы определенная неприятность, а теперь я не знаю, о чем беспокоиться. Может быть, ты нездоров?»

– Нет… я здоров. По-моему, никаких перемен во мне нет. А что же бы ты подумала, если бы была ревнива?

– Что ты влюбился в Зою Лилиенфельд.

– Почему именно в нее?

– Потому что я бы тогда говорила не соображая, действуя по чутью.

– Оно нас часто обманывает.

– Да, но часто оно же открывает глаза даже тому, про которого говорят. Но это ведь все только предполагаемый разговор… так как я не ревнива, то ничего подобного не думаю, и уверена в твоей верности, как и ты, думаю, в моей.

Лелечка была права, говоря, что часто вдохновенные догадки открывают глаза, объясняют многое именно тем, относительно которых они делаются.

Никогда Леониду Львовичу не было очевидно с такою ясностью, что он влюблен, именно влюблен в Зою Михайловну. Как этого не приходило ему раньше в голову? Он думал, что это простой интерес, эстетический и наблюдательный, художественная дружба, приятное знакомство. Но при таком объяснении многие его психологические повороты и движения были непонятны. Теперь же, когда прибавилось это новое объяснение, то все стало до того ясным и простым, неизменяемым, что Леонид Львович сам удивлялся, как это не бросалось ему в глаза.

Да, да! влюблен… И эти нетерпеливые ожидания, и это волнение при свидании, какая-то внезапная, изнемогающая томность при одном взгляде, – все, все говорило, что сомнений быть не может. Прежде он полагал, что эта высокая, тонкая фигура, длинные египетские глаза ему нравятся, что его привлекает безукоризненный вкус, начитанность и свободный, свой взгляд на вещи, что неотразимо влечет его четкая определенность мнений, чувств и поступков этой женщины, так непохожей на других. Теперь же он понял, что он просто-напросто влюбился в Зою и только от этого все в ней ему так нравится. Ему сразу стало просто и радостно; может быть, ему было жалко несколько тех тревожных получувств, которыми он объяснял еще накануне свои отношения к Лилиенфельд. Теперь он знал определенно, что в нее влюблен, и все стало грубо, радостно и просто. Просто, несмотря на существование Лелечки и неминуемые осложнения. Совсем с новым чувством проходил он ковры гостиной, чтоб достигнуть небольшой комнаты, где у светлого пианино хозяйка разбирала какую-то новую, трудную пьесу. Она кивнула ему, не желая прерывать занятия, а он, поцеловав не останавливающуюся руку, сказал тихо, но уверенно:

– Я люблю вас, Зоя Михайловна!

– Вы мне признаетесь в любви?

– Да.

– Но ведь, кажется, вчера вы этого еще не думали?

– Вчера это я не так ясно сознавал.

– А сегодня вам вдруг стало ясно, что вы меня любите?

– Да.

– Что же или кто вам дал эту ясность!

– Моя жена.

Зоя ничего не ответила и, только доиграв пьесу до конца и взяв последний пронзительный аккорд, обратилась к Леониду Львовичу:

– Мне никто не говорил, а я сама давно уже знала, что вы меня любите… скажу больше, что