Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В доме имелся и массовик-затейник. К счастью, почти совсем забытая должность. В его обязанности входило развлекать отдыхающих. Развлекал он в основном по вечерам, после ужина. Отдыхающие поднимались в большой зал на втором этаже и рассаживались вдоль стен. Полагались танцы под патефон. В те годы был наложен строжайший запрет на «буржуазные» танцы в общественных местах. Таковыми считались танго, фокстрот, вальс-бостон. Можно было танцевать лишь полечку, па-де-катр, па д'Эспань и что-то еще подобное. Разумеется, никто из присутствующих не горел желанием плясать эти старомодные танцы. Однажды Альберт подговорил меня разыграть затейника. Вечером мы проследовали наверх и выжидательно встали перед нашей жертвой. Затейник подозрительно поглядел на нас, но Альберт взял меня за руку и попросил затейника показать нам па. Патефон заиграл бравурную полечку. С самым серьезным видом мы с Альбертом старательно выделывали все движения. Альберт иногда останавливался, просил смиренным голосом еще раз показать. Мол, он не совсем уловил. За полечкой последовал па-де-катр под хохот наблюдающих, уже понявших, что мы разыгрываем затейника. Надо сказать, что после нашего с Альбертом выступления в доме стали терпимо относиться к «буржуазным» танцам.
В другой раз мы с Викой оказались на каникулах в «Суханове» — Доме отдыха архитекторов. Туда с детьми не пускали, но нас в виде исключения допустили, взяв слово, что Вику не будет слышно. В столовой мы оказались за одним столом с уже знакомой мне детской писательницей Агнией Барто. Мы все время оживленно разговаривали, а Вика не произносила ни слова. Однажды Агушенька смеясь рассказала мне, что кто-то из отдыхающих спросил ее, не немая ли Витуся — она все время молчит. Таков был результат ее послушания.
В Суханове удивительно вкусно кормили. Особенно удавались сладкие блюда. Я решила пройти на кухню и поблагодарить повара, создающего такие лакомства. Повар был уже очень стар, седой, высокий в белоснежном длинном фартуке и колпаке. В ответ на мои благодарственные слова он почтительно поцеловал мне руку и сказал, что служил в свое время у принца Ольденбургского и тот тоже ценил приготовляемые им блюда. Он добавил, что если я буду в Москве устраивать прием, я могу рассчитывать на его помощь. Разумеется, приемов я не устраивала, но с тех пор чернослив со взбитыми сливками у нас назывался «любимое блюдо Принца Ольденбургского».
В середине пятидесятых мы поехали в марте в Дубулты. Поселили нас в «Охотничьем доме». Народу в Доме творчества было мало: несколько знакомых латышских писателей и кое-кто Москвы, любившие работать на Взморье и летом, и зимой. Среди них я заметила человека, лицо которого было мне знакомо, но я никак не могла припомнить, где мы встречались. Он был небольшого роста, с резко очерченным лицом, в очках. Он сидел в столовой недалеко от нас, и я имела возможность исподволь наблюдать за ним. Внезапно я узнала его: конечно же, знакомый по фотографиям в книгах мой любимый писатель — Паустовский. Вскоре мы стали здороваться и перекидываться несколькими словами о погоде, морозе и невероятном количестве снега. Но даже такие обыкновенные замечания в его устах не звучали банально.
Море замерзло. Сквозь сугробы к пляжу спускалась тропинка. Вдоль моря протоптали узкую дорожку, по которой двигались гуськом. С дюн виднелись лишь головы идущих — настолько высоки были сугробы. В прозрачном воздухе четко вырисовывались далекие берега залива справа и слева, летом они почти всегда скрывались в дымке. Вечером луна придавала пляжу еще более сказочный вид.
Через несколько дней после нашего приезда Витуся тяжело заболела — воспаление легких. Я сильно расстроилась — болеть не в домашних условиях вдвойне неприятно. Я не могла оставить ее одну с высокой температурой, а необходимо было купить лекарства, мед и молоко.
После обеда в дверь тихонько постучали. На пороге стоял Константин Георгиевич Паустовский. Он заметил наше отсутствие в столовой, а официантка, которая приносила мне еду, сказала ему о болезни Витуси. Не может ли он быть чем-нибудь полезен? Уже через несколько минут мне казалось, что я давно знакома с этим очаровательным человеком, что я могу принять от него любую помощь. Он вызвался побыть с Витусей, пока я сбегаю в аптеку и в магазин.
Вернувшись, я обнаружила Константина Георгиевича сидящим у Викиной кровати. Он рассказывал сказку. Вика завороженно слушала.
Она поправлялась медленно. Константин Георгиевич навещал ее каждый день, придвигал поближе к кровати кресло и баловал ее очень смешными историями. Как я была глупа и недальновидна, что не записывала их по горячим следам. Иногда он заходил по вечерам. Мы пили чай и тихо беседовали. Его интересовали мои детские впечатления об Америке и Англии, где он мечтал побывать. Я рассказала ему и об аресте отца. Георгий Константинович с таким участием меня расспрашивал, что я впервые смогла раскрыть душу перед почти незнакомым человеком.
Когда Вика выздоровела, Константин Георгиевич часто сопровождал нас на прогулках по пляжу. Уже пахло весной, сугробы чуть подтаивали. Однажды мы увидели огромную стаю перелетных птиц, кружащих с криком над замерзшим морем. Казалось, они что-то ищут, вновь и вновь поднимаясь в воздух и опускаясь. Паустовский предположил, что они ищут свободную ото льда полоску моря, куда они всегда прилетают весной. Действительно после долгого и шумного кружения, птицы отлетели к горизонту, к свободной ото льда полоске воды. Вечером мы вышли посмотреть на птиц. Солнце уже садилось, розовато-золотистые лучи причудливо освещали колыхавшуюся на воде стаю. Зрелище было неповторимое, и я счастлива, что мы с Витусей насладились им в обществе Константина Георгиевича Паустовского.
За зиму Туры закончили работу над пьесой «Софья Ковалевская». Она была принята сразу двумя московскими театрами. Берсенев намеревался осуществить постановку в Театре Ленинского комсомола, Алексей Попов — в Театре Советской Армии. Казалось, можно перевести дух и спокойно отдохнуть. Но наше беззаботное пребывание на Взморье было прервано телеграммой от Петра, остававшегося
