С другой стороны, семья продолжает оставаться символом заточения. Это не созданная нами, а доставшаяся по наследству форма существования. Она преследует нас, затягивая на шее лассо, и чем сильнее мы ее отрицаем, тем с большей вероятностью мы ее воспроизводим. Когда приближаешься к некоторым семейным кланам, рискуешь, как под отваленным камнем, увидеть копошение мокриц: тут и взаимные антипатии, и сведение счетов, и злопамятность. Сохраняя респектабельный вид, эти малые сообщества строго оберегают свои секреты. В недрах таких кланов как раз и разыгрываются самые страшные драмы; изнасилования, инцесты, убийства[80]. Сама мысль, что у вас общее происхождение, что вы носите одну фамилию, вызывает тошноту. Существуют, правда, и другие, более мирные семейства, где царит восхищение друг другом, где чужой нужен лишь в той степени, в какой он отражает и подтверждает их величие. Мы столь прекрасны в ваших глазах, — так приходите снова и подтвердите нам это! Семейная любовь незыблема, — но часто она остается за дверью нотариуса, когда, например, читается завещание, и братья и сестры, едва утерев слезы, отпихивают друг друга, чтобы первыми узнать, кому достался больший куш. (Поэтому важно поделить собственность между детьми, пока они малы, чтобы никакие финансовые дрязги не омрачали в дальнейшем их отношений.)

В этой области нас бросает из одной крайности в другую: вчера — заточение в родительским доме, сегодня — отказ от любых семейных связей. Английский философ Исайя Берлин видел в викторианской эпохе апофеоз клаустрофобии, плен и униженность. Для нашего времени он предвидел противоположное зло — агорафобию, или боязнь открытого пространства. Страх перед безбрежностью океана. Благодаря излишней независимости мы окажемся в эмоциональной пустыне, лишенные поддержки; но любая опека будет нам в тягость. По правде говоря, мы хотим всего сразу, только без сопутствующих неудобств: и семейной солидарности, но без зависимости, и связей, но без поводка на шее. Чтобы семья в нужный момент была рядом с нами (но не наоборот) и чтобы, вовремя приласкав нас, тут же о нас забывала.

Что же удерживает вместе членов одного рода? Привязанность? Общие интересы? Очевидно, что уже не власть одного из членов семьи. Ничто не мешает родителям разойтись, подросткам покинуть дом, братьям и сестрам больше не встречаться. Биология пока работает, хотя чувство долга формирует не только она. Современная семья, заботящаяся лишь о счастье своих членов, рассматривает себя прежде всего как убежище и как трамплин для ребенка, которые обеспечат ему необходимую защиту и надежно подготовят к самостоятельной жизни в мире. Но при первом же осложнении пары разбегаются, и тогда по одну сторону остается мальчик или девочка, маленькие свидетели страсти, которой больше нет, а по другую — старые родители, которых подталкивают к выходу, пристраивая в дома для престарелых. Безжалостное счастье, требующее кем-то поступиться. Хотелось бы уметь расторгать контракты когда захочется, а родителей выбирать нажатием клавиши… Вспомните замечательное высказывание Вирджинии Вулф: «Никто не имеет права загораживать вид другому человеческому существу». В этих словах звучит неудержимый призыв к освобождению из-под власти родителей или супруга. Но как быть, если препятствием становится ребенок? Этот миниатюрный тюремщик стоит на пути нашего стремления к вольной жизни. Волшебного синтеза заботы о себе и заботы о другом не происходит: все варианты мучительны, и мы упираемся сразу в несколько тупиков. Семья всегда будет слишком довлеющей, чтобы удовлетворить нашу потребность в свободе, и недостаточно близкой, когда мы нуждаемся в утешении.

Более того: в той форме треугольника, которая родилась в конце XVIII века и распалась не так давно, семья подчиняла своих членов всемогуществу отца, чьи капризы, воспользуемся фразой Сартра, имели силу закона. Современная семья говорит только на языке любви: конфронтация изгнана, холодность разоблачена. Воцарился союз, в котором личность растворилась. Нам полагается оставаться до взрослого возраста птенцами в гнездышке. Риторика нежных чувств захлестнула общество, из медийных средств изгоняются резко звучащие «отец» и «мать» в пользу «папы» и «мамы». Приторная риторика проникает в общественную сферу, навязывая и в области управления законы внутрисемейных отношений[81]. «Установка на любовь» запрещает конфликты, она держит детей в некоем питательном бульоне, не дающем им восставать против родителей, которые, в свою очередь, не позволяют себе ни единого резкого слова, «чтобы не испортить отношения». Семья-кровопийца не выпускает жертву, шантажируя ее своими нежными чувствами. Как бороться с этой лавиной «сердечек» и «заек»? Приоритет папы-приятеля и мамы-подружки, одетой совсем как дочка, отрицает разницу поколений и внушает отпрыскам закон вседозволенности: делай, что тебе нравится. «Рождение детей — это смерть родителей», — говорил Гегель; сегодня это, скорее, возможность для родителей до старости оставаться детьми. Мы забыли, что противостояние — фактор роста, что привязанность не исключает разногласий, что каждое поколение, вырастая, проходит через символическое убийство предыдущего[82]. Потому чрезмерно либеральный — без запретов и ограничений — подход к воспитанию сводит на нет само воспитание. Отсюда и потребность в дисциплине, характерная для детей поколения baby-boomers, желание видеть своих родителей, скроенных по образцу Питера Пена, наконец повзрослевшими и берущими на себя ответственность. Предполагалось, что любовь разрешит все проблемы; оказалось же, что она сама стала проблемой.

Остроумный афоризм Лихтенберга: «Любовь слепа, брак возвращает ей зрение» — стал не совсем точен: в современных идиллиях восторги любви мирно уживаются со скрупулезной работой нотариусов, делящих имущество, и четким разграничением «моего» и «твоего». Пара голубков является одновременно парой деловых партнеров, которые, вступая в совместную жизнь, заранее обговаривают ее формат: предполагается, например, наличие отдельных спален, что позволяет уединиться в случае храпа, бессонницы (сон — сфера более интимная, чем секс) или неуместных эротических притязаний одного из супругов. Не обязательно жить в одной квартире (при достаточных финансовых возможностях) — тогда мы избавлены от многих неудобств и по-своему осуществляем разумную утопию любви на расстоянии. Было бы неверно видеть в этом примитивный материализм: просто сегодня мы исключительно осторожны, мы боимся оказаться порабощенными. Охрана жизненного пространства — это прежде всего стремление не задохнуться, не дать быту внедриться в мир чувств. Чем плотнее косяк рыбы, тем медленнее он размножается. Скученность мешает метать икру. Чтобы ладить, не обязательно сливаться в симбиозе: если отсутствие губительно для скоротечных романов, то чрезмерное присутствие способно убить даже самые сильные чувства. Любовники умирают от избытка близости, для общения нужны паузы. Типичная современная пара выглядит так: двое, обнявшись, идут по улице или сидят за столиком в кафе, разговаривая каждый по своему мобильнику. Приятно быть вместе и в то же время отдельно. Впрочем, слишком долгий разговор по телефону может нарушить равновесие. Приязнь, основанная на чувстве дистанции, близость за счет обособленности — любовники балансирую́т на этой горной круче с риском в любую минуту с нее сорваться.