— М-м, — сказал Пашка и попытался отжаться, встать. Но руки тряслись, и он поднялся, как старик: подобрал ноги, сел, потом встал, уцепившись за ветку дерева. Достал из кармана джинсов комок ткани — бывшую майку, — снова нагнулся, намочил её и побрёл в кусты.

Туннас лежал за кустами на боку. С закрытыми глазами, тяжело, сипло дыша. Белые губы покрывала корка.

Пашка надеялся, что Туннас умер, пока он ходил к ручью. И сейчас готов был расплакаться, видя, что тот жив.

Мальчишка тащил наполовину более тяжёлого юношу со вчерашнего утра — а сейчас был новый полдень. Стрелу, вошедшую под рёбра, Пашка сломал и каким-то чудом сумел уволочь Туннаса от выследившего беглецов патруля. Сейчас он жалел об этом, жалел, что не побежал один, а, увидев, как Туннас валится в сторону с побелевшим лицом, вернулся, подхватил под мышки и поволок.

Так он и тащил Туннаса с тех пор — то пятясь, под мышки, то на спине, как мешок, шатаясь и постанывая от тяжести. Нет, не всё время. Когда Туннас пришёл в себя, то прошёл сам часов пять. Потом упал. С тех пор он ещё раза четыре шёл сам — минут по двадцать, по полчаса, ну — час. Потом падал, и Пашка его волок, ругаясь — то шёпотом, то в голос. Несколько раз плакал, но не навзрыд, а зло, с рычанием. Опять ругался. И опять волок.

Ночью — они кое-как устроились в сырой ложбине — Пашка почти не спал. Сжимался в комок и слушал, как Туннас дышит. Нет, не слушал — чувствовал спиной какие-то сбивчивые толчки и рывки внутри тела старшего… друга? Чёрт его знает… Пашка даже большей частью не понимал, что Туннас говорил. А с утра вообще начал его ненавидеть. Туннас больше не мог идти сам и вообще в себя не приходил. А Пашка встал с одеревенелой спиной, был сперва дико голоден (он не ел двое суток), но часа через два голод отступил, сменившись жаждой и ощущением ломоты в суставах. Мальчишка надеялся, что это не болезнь. И действительно, сейчас, когда он напился, ломота отступила. Но слабость осталась.

Пашка опустился рядом с Туннасом на колени. Хотел уже выжимать воду ему на губы, но тот открыл глаза — так неожиданно, и были они такие ясные, что Пашка отшатнулся и сел.

— Лучше? Тебе лучше?! — Вся злость была забыта.

— Pashka, — сказал Туннас. Протянул руку и взял мальчишку за колено. — Ayadda… izindi bathan… a… abar…[32]

Он ещё что-то добавил. Потом улыбнулся. Сильно сжал Пашке колено.

И глаза у него стали пыльными.

Минуту, не меньше, Пашка стоял на коленях неподвижно. Потом рывком прижал к лицу мокрый комок. Застыл. Неподвижно и молча, как будто окаменел.

И лишь ещё через минуту раздалось первое рыдание — тяжёлое, длинное, натужное.

Не приносящее облегчения.

Гарав замолчал и сгорбился.

Эйнор тоже молчал — сидел на камне, смотрел вдаль и выглядел совершенно непробиваемым, равнодушным. Мальчишку колотило, он никак не мог успокоиться. Неизвестно, как рыцарь поймал момент, когда Гарав пришёл в себя — но определил точно и опередил Фередира, который как раз тоже продышался и восторженно открыл рот:

— Вот это д…

— Значит, Руэта строит укрепления руками рабов, а пригоняют их даже из Ангмара… Добрая весть, — в голосе Эйнора была злая ирония. — Что было потом? — спросил он резко.

— Потом… — Гарав потёр лоб. — Потом я не помню. Наверное, я всё-таки заболел и как-то шёл…

— А всё-таки? — голос Эйнора был спокойным, даже чуть ленивым, но глаза — глаза стали пристальными и холодными. — Откуда ты так хорошо знаешь наши места? Шёл ты больной, пусть. И что?

Лицо Гарава сделалось беспомощным. Он закусил губу и погрыз её.

— Ты говорил, что раньше никогда тут не был… — Гарав помотал головой. — Но ты называешь почти всё, мимо чего мы проезжаем.

— Я правда тут не был никогда! — почти взмолился Гарав. — Эйнор… поверь мне, я не лгу! И не лгал!

— Я тебе верю, — кивнул Эйнор. — Я нуменорец, а нас почти невозможно обмануть… да и не старался ты меня обманывать, когда говорил это, я вижу. Но тогда всё тем более интересно: откуда ты знаешь места, в которых не был никогда в жизни? Можно их изучить по карте. Да. Но зачем — вот вопрос? И как ты всё-таки попал в Эттенблат? Ты начал говорить с того момента, когда вышел на равнину — откуда?

Пашка побледнел. С трудом сказал, не сводя глаз с рыцаря, который по-прежнему расслабленно сидел на камне, похлопывая по голенищу сапога веточкой.

— В чём… в чём ты меня подозреваешь?

— Пока — ни в чём, — парировал Эйнор. — Но пойми меня. Я ничего не знаю о тебе. А это плохо. Особенно сейчас.

— Ты не поверишь, если я расскажу, — упавшим голосом ответил Пашка. — Я сам не верю. Но я не знаю, как попал сюда. Вообще не знаю.

Возможно, нуменорца и нельзя было обмануть. Но Эйнор и не ждал лжи здесь. А Гарав не знал, почему не рассказал правду — правду о Пашке и его мире. Может быть, он просто боялся, что эти люди — люди, которые ему понравились и которые сделались наконец-то чем-то вроде якоря для него в этом мире, — решат, что он дурачок. Бросить не бросят, но сунут в какую-нибудь деревню пастухом (почему-то у Пашки именно это ассоциировалось с дурачком в средневековье). И Гарав «ушёл в отказ» накрепко, сказав ещё раз, что помнит себя только с того момента, когда увидел мокрую равнину.

Точно. Гарав не знал этого (подозревал), но Эйнор и правда внимательно исследовал мысли и сознание мальчишки при помощи осанвэ[33]— однако искал он не те вещи, которые прятал Гарав.

— Не бросайте меня, — вдруг жалобно и открыто попросил Гарав. — Я поеду с вами и дальше, можно? Ну не бросайте.

— Эй… — начал Фередир, бросая на Гарава короткие сочувственные взгляды. Эйнор поднял руку — оруженосец заткнулся мгновенно — и посмотрел на Гарава:

— Поговорим вечером, — сказал рыцарь. — Серьёзно поговорим.

Он сказал это сухо, почти неприязненно. Но мальчишке сразу стало легче.

Правда.

* * *

Фередир ушёл на охоту недовольный, хотя до этого несколько раз напоминал, что неплохо бы поесть свежатинки. А теперь Эйнор его фактически услал. Гарав разводил костёр, поглядывая на эту картину, — он понимал, что разговор будет с глазу на глаз. Но не очень догадывался — о чём.

— И кем ты хочешь с нами ехать дальше?