Элиза — женщина, какую я всегда искал. Описывать ее — значит упрощать ее. Ей удалось остановить сползание моей жизни в безумие, и она сделала это одним мановением руки. Элиза — это терпимость, чувствительность, понимание, красота и сексуальность. Это — сопричастность. Она — все это по отдельности и вместе взятое.

Элиза — сама терпимость. Это понятно из того, как она рассуждает, как никогда не повышает голоса, как она сдержана, как воспитывает Лауру, с мягкой, но непререкаемой настойчивостью, из того, как ей удается, не ломая, менять, меня, из того, как выносит она мои выпадения из жизни, когда я, запершись в своей студии, часами и днями пишу музыку или вскакиваю по ночам, чтобы записать на бумаге то, что пришло мне в голову.

Элиза — сама чувствительность, потому что необычайно тонко чувствует вещи. Это идет от сердца, трепетной кожи, души и лишь потом, много позже, от головы.

Элиза — само понимание. Я и вообразить не мог, что с женщиной можно достичь такой глубокой душевной и духовной гармонии, какая возможна только с самыми близкими друзьями. С Элизой я достиг ее на практике. К тому же нередко я забываю, что Элиза — женщина, потому что у нее мужской склад ума, она рассуждает как мужчина. Таких женщин раз-два и обчелся.

Элиза — сама красота. Достаточно посмотреть на ее руки, ее глаза, ее волосы, ее лицо, ее ноги, ее грудь, все ее тело. Она красива, когда смеется, когда сердится, когда рассеяна и не замечает, что я на нее смотрю, она красива, когда думает о своих делах. И она красива тем, что, когда я думаю о своих делах, она никогда не спрашивает, о чем я думаю. Она никогда не спрашивает меня об этом даже после того, как мы занимались любовью. Она красива, когда носит мои свитера, которые ей велики, когда ходит в джинсах и майках без тени грима и когда элегантно одета и с макияжем. В последнем случае она вообще гиперкрасотка! Она красива, даже когда у нее на чулках спустилась петля, и я говорю ей: смотри, у тебя петля поехала, — а она отвечает: ох, да что ты, хотя фиг с ней, уже ничего не поделаешь, если кто обратит внимание, скажу, что только что. Элиза — единственная женщина с поехавшими чулками, которая мне нравится. Она красива тем, как одевается после того, как мы занимались любовью, она делает это потрясающе сексуально, другие способны так только раздеваться перед тем, как заняться любовью. Элиза красива, как бывает красива июньская ночь, когда дух захватывает от вибрирующего летнего воздуха. Вот как красива Элиза.

Элиза — сама сексуальность. Заниматься любовью с ней — значит делать это в полном смысле слова без стыдливости, запретов и тормозов. Иногда она смотрит на меня, когда я раздеваюсь и падаю на кровать, и не закрывает глаз, когда мы занимаемся любовью с такой безудержной страстью, что это скорее похоже на яростную схватку. А иногда, наоборот, она хочет, чтобы я раздевал ее, закрывает глаза, и мы занимаемся любовью с нежностью, невообразимой для меня прежде, медленно, сладко и сокровенно.

Элиза — сама сопричастность. Потому что до встречи с ней я чувствовал себя чужим в любом месте, а теперь я чувствую свою причастность ко всему тому, где я с ней. Даже к Милану. Больше того, прежде всего к Милану. Даже сейчас, когда Милан далеко. К Милану, где живут Флавио, Лаура, моя мать. И мой отец. К Милану, где у нас есть дом. Наш дом.

Элиза — для меня все, и много больше того. В целом мире мне была предназначена одна женщина, одна-единственная среди трех миллиардов, и это Элиза.

Я это знаю.

Элиза это чувствует.

Девочка растет большой непоседой. Здорово, что у нас такая получилась.

Быть… чувствовать себя отцом правда приятно. Это интересный феномен, стоит проанализировать его получше. Но сейчас мне не до феноменологии отцовства — я получаю полное удовольствие от жизни, от того, что у меня есть дочь, и от эмоций, которые она мне дарит.

Мне доставляет радость думать о ней, о том, какая она есть на самом деле, мне кажется, что она и не могла быть другой, я просто не могу представить себе другую Лауру.

Она тихая и неугомонная, застенчивая и смелая, смешная и драматическая, уступчивая и гордая. Иногда серьезная. Она восхитительна с ее изменчивым прелестным профилем, с ее округлой мордашкой, с нежными линиями рта с ее тонкими светлыми волосами. С ее ножками и ручками. А ее глаза! Я ни у кого не видел таких светящихся глаз. Когда она смотрит мне глаза в глаза, мои начинают светиться так же.

Лаура — все это и множество чего еще, чего я не в состоянии выразить словами, потому что существуют вещи, о которых невозможно рассказать. Например, любовь. Прежде всего, любовь. Любовь, какую я испытываю к своей дочери. Любовь легкая и глубокая. Легкая — потому что светлая, безоблачная, ничем не отягощенная, всепоглощающая, отличная от той, что я испытываю к Элизе. Глубокая — потому что в этой любви есть все: там есть я, есть мы, есть годы прожитые и те, что мы должны еще прожить, есть огромная часть смысла моей жизни и, я думаю, большая часть смысла ее жизни. По крайней мере, той, что выпадет на нашу долю.

И когда порой, прижимая ее к себе, я закрываю на секунду глаза, мне кажется, что это я сам — ребенок в объятиях моей молодой матери, а когда я их вновь открываю и вижу Лауру, мне кажется, что пролетел всего лишь миг. Впредь мне следует держать глаза широко отрытыми, потому что боюсь, что если я их опять закрою, то, открыв их в следующий миг, я буду уже стариком.

Сегодня Лаура — самый сильный импульс моей утекающей жизни, но и самый манкий из всех, которые я мог бы себе представить.

Я часто хожу с ней гулять, в то время как Элиза занята работой, и, признаюсь, нам не скучно друг с другом, потому что у нос куча совместных дел, которые надо переделать. Мы все-таки в Нью-Йорке, не знаю, понимаете ли вы меня.

А когда когда мы устаем, то есть когда устаю я, мы направляемся к маленькому озерку в южной части Центрального парка наблюдать за утками. Мы усаживаемся на скамейку, смотрим на уток и задаемся вопросами, откуда они прилетают, а когда озеро замерзает и уток нет, то куда они улетают.

И еще мы обсуждаем множество разных вопросов, и я использую эту ситуацию, чтобы вести с Лаурой философские беседы. Элиза говорит, что я фанатик, что никому в голову не пришло бы вести философские беседы с трехлетней девочкой, что это еще очень рано. А по-моему, не рано. И я же не объясняю ей теорию познания Канта или феноменологию Гегеля. Я ограничиваюсь тем, что растолковываю ей два-три базовых понятия, типа сюжета о пещере Платона (она ей безумно нравится) или кое-какого простенького Аристотелева силлогизма, для того чтобы научить ее мыслить.

Если согласиться с Элизой, так еще рано и для блюза. Несколько дней назад Элиза удивила меня, когда я надел на Лауру наушники, чтобы та послушала Devil In My Closet Джона Кэмпбелла.

— Франческо, — сказала она гневливо, — я тебе в последний раз говорю, прекрати напяливать на нее наушники, ты хочешь, чтобы у нее пропал слух? И эта музыка не для нее.

— Почему это не для нее? Тогда какого рожна вчера, что-бы пробудить у нее аппетит, ты заставила меня играть ей на басу Smoke On the Water?