– Здесь нет.

От легкого порыва ветра, налетевшего на их костерок, угли вспыхнули ярко-оранжевым и красным.

– Значит, нам с Роджером не придется взывать друг к другу через холмы.

Он кивнул, а она протянула руку и, указав на свою ладонь, сказала:

– Гог.

Он невольно повторил ее движения, а она перевернула руку и коснулась ее тыльной стороны:

– Ева.

Джейми поразило, какие тонкие у нее кости, когда она прятала кисти под рукавами темно-синей блузки, и насколько эротичны разрисованные извивающимися линиями ногти.

Сами собой ее руки сжались в кулаки.

– Так вы поэтому покинули Англию – оберегали Роджера. – Он помолчал. – Но ведь вы знаете, что не сможете всегда обеспечивать ему такую безопасность.

Затрещав, костер выбросил в холодный воздух фонтан крошечных оранжевых искр.

– Это, рыцарь Джейми, я знаю очень хорошо. Именно поэтому мы должны были бежать. Король Иоанн очень честолюбивый рыбак, и у него весьма обширная сеть, верно? Туда попадают все, кого он боится, даже если ему никто не угрожает.

– Не говоря уже о тех, кто представляет хоть малейшую опасность.

– Это правда, – кивнула она. – Он не разбирается, кто прав, а кто виноват.

– Да, верно. – Огромное, весьма спорное преуменьшение.

– И его легко прогневить.

– Как прогневили ваши родители?

– Моя мать. – Она смотрела не на него, а куда-то поверх его плеча с легкой странной улыбкой.

«Моя мать», а не «наша мать», – про себя отметил Джейми.

Костер прогорел, остались лишь раскаленные оранжевые угли; налетавшие порывы ветра раздували их, и яркое красно-оранжевое свечение волнами перекатывалось от одной стороны костра до другой как огненное море – или как шерсть ее волка.

– И?… – мягко подтолкнул ее Джейми, по-прежнему сконцентрированный на своей задаче, потому что только так можно выудить правду из выдумок.

– И поэтому мы с Роджером покинули Англию, – наконец ответила Ева.

– Из-за вашей матери?

Она кивнула, а он мягко переспросил:

– Это правда?

Они смотрели друг на друга, и ему становилось плохо от нагромождения всей этой жалкой лжи. Было совершенно очевидно, что ее не заботит, верит ли он ей. Имело значение лишь то, чтобы никто никогда не узнал правду.

– Вы обречены, Ева, если думаете, что я вам поверю.

Они в упор смотрели друг на друга.

– Так и было, – повторила она упрямо. Это звучало вполне правдоподобно и, похоже, действительно было правдой – просто не всей.

– И?… – произнес он с нажимом. Они были детьми, и кто-то должен был их сопровождать?

Пока она молча смотрела ему в глаза, подбородок ее мелко дрожал, и это открыло ему больше, чем все слова, что были сказаны ею. В этом нежном дрожащем подбородке Джейми слышал тысячу слов, готовых броситься в колодец, который выкопало его настойчивое «И?». Она отвечала ему без слов, и ее молчание откровенно кричало о том страшном, что было и чего больше никогда не должно быть.

У него внутри тоже была пустота, хотя подбородок его не дрожал, глаза не расширялись, а сердце никогда не давало сбоев. Он ничем себя не выдавал – он был тем самым колодцем.

Жизнь Евы тоже была изломана – подобный узнает себе подобных, – но не так круто, как его. Она считала, что жестокость не возникает ни с того ни с сего, тому должны быть причины.

– Не существует никаких «и», – тихо сказала Ева. – Почти целый год мы с Гогом жили одни в этом лесу. Можете себе представить, какое это было страшное время, если я не умела даже развести огонь.

Он смотрел на нее, она – на него, а потом неожиданно полезла в свою сумку, немного неуклюже из-за связанных рук, и вытащила оттуда свернутые в трубку листы пергамента.

– Regardez[10], рыцарь Джейми. – Это отец Питер сделал для меня. Великолепно, не правда ли?

Джейми с хрустом развернул толстые шершавые пергаментные листы и склонился над рисунками. Конечно, они великолепны. Если такое возможно, они еще прекраснее, чем иллюстрированные манускрипты, которыми прославился отец Питер. Они требовали времени и кропотливой работы… и не могли быть просто набросками или праздными зарисовками. По-видимому, на создание этих миниатюрных картин Питер Лондонский потратил больше сил, чем на создание некоторых своих величайших творений в аббатствах от Вестминстера до Йоркминстера.

И они предназначались Еве.

Он быстро пробежал глазами текст, хотела она того или нет, – впрочем, она могла догадаться, что он это сделает. Тогда, на постоялом дворе, он искал у нее только оружие – на письма не было времени.

Всматриваясь в паутину латыни одного из величайших мыслителей и художников их времени, он видел слова, не заслуживающие внимания. Возможно, необычность использования в послании чернил и бумаги что-то кому-то говорила, но во всем остальном это были вполне обыкновенные слова, которые дядя мог бы написать любимой племяннице, упоминая смену времен года, интересуясь, как растет Роджер, мягко укоряя за то, что не потратила те небольшие деньги, которые он прислал ей на покупку новых туфель.

Но именно этой своей прозаической обыденностью оно и представляло огромную важность.

– Теперь мы не всегда вместе, поэтому отец Питер пишет мне письма. Я читаю их, наслаждаюсь рисунками, которые он оставляет на полях, и пытаюсь перенять его великий талант. Своего у меня нет. – Она жестом указала на дверь хижины, которую когда-то расписала.

Джейми не согласился. Рисунок выглядел так, будто кто-то сотворил волшебство черными линиями. Плавными четкими тонкими линиями, сливавшимися в толстые изогнутые, которые потом сужались до остроты кошачьего когтя, она создала прекрасное волшебное царство.

– Я приемная дочь отца Питера, – сказала Ева, и, возможно, из-за дрожащих волн тепла, поднимавшихся от тлеющих углей, казалось, что слова прозвучали из потустороннего мира. – Он мой спаситель. My raison d’être[11], после Гога. Он единственное, что есть хорошего в этом мире, и, если понадобится, я отдам свою жизнь, чтобы спасти жизнь ему. Или Роджеру.

Молча кивнув, Джейми вернул ей бумаги, и она быстро отвела взгляд.

При всем том, что знал о Еве, он понимал, что она не скажет правду, но в этих обстоятельствах не мог довольствоваться ложью. В Еве не было прямых линий, она состояла из бесчисленного множества течений, и даже зная, что не плывете на юг, вы не имели представления, куда вас уносит.

Но ему больше не нужно гадать, какова ее цель: теперь он совершенно точно ее знал, и от возникшего внутри холода у него на руках и на затылке зашевелились волосы. Его мысли метнулись назад во времени, оставив без внимания жгучий, незабываемый ужас собственного детства, чтобы вспомнить слухи, которые ходили по Англии, о том, что стало известно как «Эверутская резня».