Когда Урсула и лорд Розем шли следом за носильщиками по проходу, она заметила и нескольких местных уважаемых лиц, в том числе члена парламента Дэвида Шеклтона и мэра Блэкборна. Мельком Урсула увидела Тома, который почтительно держался в третьем ряду, — его лицо было отчасти скрыто тенью.

Урсула заняла свое место на передней скамье в ту самую минуту, когда орган замолк и преподобный Чарльз Харпер выступил вперед, собираясь начать службу. Сквозь вуаль церковь внутри казалась темной и тусклой: ноябрьским утром от горящих свечей было мало толку.

Урсула ощущала холод и мертвенную пустоту внутри себя. Слова священника ничего не значили. То, что он читал, тоже ничего не значило. Она с трудом смогла подняться, чтобы пропеть последний гимн — «Иерусалим», — который больше всего любил отец. Оглядевшись по сторонам, Урсула окончательно поняла, что осталась одна. Отсутствие родственников со стороны матери особенно бросалось в глаза — ни бабушки, ни тети, которые могли бы ее утешить, здесь не было. Роберт Марлоу был последним членом семьи, и теперь ей не на кого было опереться, кроме стоявшего рядом лорда Розема.

После службы Урсула затерялась среди черных одежд и бледных лиц. До нее доносились голоса, твердившие о соболезнованиях и о потере, но она больше не в силах была слушать. Ей захотелось тишины и одиночества — ни мыслей, ни воспоминаний. Она мечтала оказаться одна, отыскать укромное место, где можно будет сесть и помолчать. Она рассыпала розовые лепестки по отцовской могиле. По мере того как приближался час вечернего приема, Урсула понимала, что полностью опустошена — в душе воцарился мрак. Девушка прошла по тускло освещенным коридорам дома, где она выросла, миновав множество пустых комнат. От этого мрака ее не могли избавить ни назойливое общество миссис Стюарт, ни тепло огня в камине. Поздно вечером Урсула поднялась наверх, оставив лорда Розема дремать в кресле в гостиной с бокалом виски. Джулия помогла ей раздеться и надеть ночную рубашку, а потом принесла хозяйке стакан теплого молока, хотя и знала, что утром найдет его остывшим и нетронутым на ночном столике возле кровати. Наверху потушили свет; Урсула лежала во мраке безлунной ночи, озябшая, с широко открытыми невидящими глазами.

Старинные часы пробили полночь; внизу за огромным кухонным столом, обхватив голову руками, сидел Биггз.

Было место, которое Урсула любила называть своим домом. Здесь как будто была жива ее мать — улыбаясь, она сидела у огня. Сюда входил отец с зонтиком в руках, и маленькая девочка бросалась папе на шею. Это место существовало только в ее грезах — тех, которые приходят на рассвете, когда сон самый крепкий и сладкий. Возможно, она воображала себе, что находится в безопасности, лишь потому, что ее телу было тепло под одеялом. Урсула чувствовала себя надежно защищенной среди подушек и покрывал. Она пыталась забыть все события предыдущей недели, все страхи.

Тем не менее, проснувшись, Урсула поняла, что никогда уже не сможет почувствовать себя здесь дома. Сегодняшнее утро должно было стать окончательным тому подтверждением: из Лондона ждали Фенвея, поверенного ее отца, которому предстояло огласить завещание. Лорд Розем настоял на том, чтобы это случилось как можно скорее, желательно до возвращения Урсулы в Лондон. Он также намекнул, что на обратном пути она может погостить в его поместье в Нортгемптоншире. Учитывая, что туда приехала его мать, в визите сироты не было ничего неуместного. Его предложение последовало вслед за тем, как миссис Стюарт и Джулия выразили серьезную обеспокоенность здоровьем Урсулы; миссис Норрис и Биггз в два голоса принялись рассуждать о пользе деревенского воздуха, и у девушки недостало сил, чтобы отказаться.

Алистер Фенвей прибыл в Грей-Хаус в одиннадцать часов и вскоре занял свое место в гостиной. Лорд Розем сидел рядом с ним на деревянном стуле, где-то раздобытом Биггзом, тогда как Урсула, в черной бомбазиновой юбке и блузе, в одиночестве устроилась на огромном синем диване у окна. В камине гудел огонь; в натопленной комнате было жарко и душно. Вскоре вслед за Фенвеем приехал Джерард Андерсон. На правах финансового консультанта Роберта Марлоу он должен был присутствовать при вскрытии завещания, но Фенвей, разумеется, обратился именно к Урсуле, когда развернул толстую пачку бумаг и начал читать. Размеры отцовского состояния поразили Урсулу. Прежде ей и в голову не приходило об этом задумываться. Мысль о том, что она получит двадцать тысяч фунтов единовременно, ошеломила. В еще большее удивление ее повергли слова о том, что она наследует крупную сумму, которая положена в банк на ее имя. Фенвей тем не менее приберег самое худшее под конец. Сдержанным, мягким тоном он поинтересовался, вполне ли понятны Урсуле эти пункты. Та молча кивнула; поверенный продолжал:

— Конечно, основная причина такой предосторожности — это сохранность капитала. Мистера Марлоу беспокоили ваша молодость и… положение, то есть что вы до сих пор не замужем. В надлежащее время вы вступите во владение состоянием. После замужества либо по достижении тридцати лет, как то оговорено вашим отцом.

— Тридцати лет? — озадаченно переспросила Урсула.

— Такова обычная практика, — подтвердил Фенвей. — Женщина, как правило, вступает в права наследования в этом возрасте; тогда она становится достаточно разумной для того, чтобы принять на себя такую ответственность, поскольку у завещателей возникают оправданные сомнения по поводу ее способности распоряжаться деньгами в более раннем возрасте.

— Понимаю, — отозвалась Урсула, поджав губы.

— Разумеется, отец назначил вам опекуна, который до указанного срока будет распоряжаться вашим капиталом. Опекун является гарантом того, что все ассигнования производятся ради ваших нужд.

— Опекун, — безучастно повторила Урсула.

— Да. Вас не удивило то, что я попросил лорда Розема присутствовать на оглашении завещания? Конечно, вы должны были догадаться. Мистер Марлоу назначил его вашим опекуном.

На следующее утро Урсула посетила несколько домов, выстроенных ее отцом для рабочих риштонской фабрики. Она слышала о том, что в трех семьях дети тяжело больны пневмонией, и настояла, чтобы доктор Гилфойл, местный врач, сопровождал ее. Урсула захватила с собой корзинки с хлебом, мясными пирогами, а также домашними булочками и сливовым джемом (припасы пришлось оставить у дверей: доктор Гилфойл не позволил ей войти из опасения, что девушка может заразиться). Сэмюэльс ждал в машине в конце Спринг-стрит, пока Урсула бродила по улице и разговаривала с местными жителями, а доктор Гилфойл осматривал больных.

Был полдень — обеденное время для большинства рабочих, и толпа мужчин в фуражках и женщин с закутанными в шерстяные платки лицами двигалась домой. Стук деревянных башмаков эхом отдавался по вымощенной булыжником улице. Некоторые узнавали Урсулу и почтительно приподнимали фуражки. Девушка привыкла к подобной сдержанности; в конце концов, она выросла, окруженная ею. С ней поравнялась компания молодых женщин — судя по всему, ткачих; работницы спросили, не закроют ли фабрику после смерти мистера Марлоу. Урсула заверила их, что ничего не изменится, и тут же осознала всю бессмысленность своих слов. Что она понимает в делах своего отца? Она не сможет следить за тем, как работают мельницы и по-прежнему ли фабрики производят сукно. Урсула не имела никакого представления о том, что сулит будущее, и ощутила растущую неудовлетворенность. По улице бегали босые ребятишки с пустыми желудками, а она, несмотря на все свое богатство, была не в силах им помочь.