Дон Чиччо, королевский подопечный и товарищ князя по охоте, весьма гордившийся своими нехитрыми и, по его мнению, безупречными манерами, улыбался, довольный, что нашел способ хоть немного отомстить тому, кто объявил его несуществующим.

— Правда, иначе и быть не могло, — продолжал он. — Знаете, ваше сиятельство, чья дочь донна Бастиана? — Повернувшись, он встал на цыпочки и показал пальцем на далекую горстку домов, которые, казалось, сползли бы с крутого холма, если бы не были пригвождены к нему убогой колокольней, — распятое поселение. — Она дочка вашего арендатора из Рунчи, его звали Пеппе Джунта, но это был до того грязный и мерзкий тип, что никто его иначе как Пеппе Дерьмом не называл. Простите за грубое слово, ваше сиятельство. — Довольный собой, дон Чиччо накручивал на палец ухо Терезины. — Через два года после того, как дон Калоджеро похитил Бастиану, ее папашу нашли мертвым на дороге к Рампинцери с двенадцатью дробинами в спине. Дону Калоджеро и тут повезло: отец Бастианы к тому времени совсем обнаглел, просто покоя от него не было.

Многое из этого дону Фабрицио было известно раньше и бралось им в расчет, но прозвище деда Анджелики он слышал впервые, за ним открывались такие исторические глубины, такие пропасти, в сравнении с которыми дон Калоджеро благоухал, как цветочная клумба. Князь почувствовал, что почва уходит у него из-под ног: сможет ли Танкреди такое проглотить? А он сам? Дон Фабрицио пытался мысленно связать родственными узами себя, князя Салину, дядю жениха, с дедушкой невесты Пеппе Дерьмом, но у него ничего не выходило: таких уз не было и быть не могло. Анджелика была сама по себе — вешний цветок, роза, которой прозвище деда послужило лишь удобрением. «Non olet, — мысленно повторял он, — non olet, впрочем, optime feminam ас contubernium olet»[47].

— Я внимательно выслушал все, что вы рассказали. Но поймите, дон Чиччо, меня не матери плохие интересуют, не деды вонючие, а синьорина Анджелика.

Тайна матримониальных намерений Танкреди, хотя они до недавнего времени и пребывали в зачаточном состоянии, несомненно, открылась бы, если бы ей, к счастью, не удалось замаскироваться. Частые посещения дома мэра и сладострастные улыбки молодого человека не могли остаться незамеченными; тысячи маленьких знаков внимания, которым в большом городе не придали бы значения, выросли до симптомов буйной страсти в глазах доннафугатских пуритан. Особенно взбудоражил всех первый визит Танкреди в дом дона Калоджеро: старички, жарившиеся на солнце, и дравшиеся на мечах мальчишки все видели, все поняли и все рассказали другим; чтобы проверить приворотные возможности дюжины персиков, обратились к опытнейшим колдуньям и книгам толкователей всяких тайн, в первую очередь к Рутилио Бенинказе[48]— Аристотелю для бедных. К счастью, произошло довольно частое у нас явление: истину скрыли сплетни. У всех возник образ распутного Танкреди: дескать, избрал Анджелику очередным предметом вожделения и норовит соблазнить ее, только и всего. Простая, казалось бы, мысль о намерении князя Фальконери жениться на внучке Пеппе Дерьма даже не пришла в головы этим людям, которые тем самым оказали представителям феодальной знати ту же честь, что богохульник оказывает Богу. Отъезд Танкреди положил конец домыслам, и все разговоры прекратились. Мнение Тумео на сей счет совпадало с мнением других жителей Доннафугаты, и потому вопрос князя вызвал у него веселую улыбку, с какой пожилые люди говорят о шалостях молодежи.

— Синьорина другое дело, ваше сиятельство, она сама за себя говорит. Какие глаза! Какая кожа! Язык красоты понятен без слов. Думаю, и дон Танкреди его понял. Надеюсь, я не слишком много себе позволяю? Она унаследовала материнскую красоту, но только без дедушкиного запаха хлева. И, в отличие от матери, она умна. Видели, как она изменилась за те несколько лет, что провела во Флоренции? Настоящей дамой стала. Полной дамой, — уточнил дон Чиччо, не слишком разбиравшийся в словесных оттенках. — Когда она вернулась из пансиона, то позвала меня к себе домой и сыграла мне мою старую мазурку. Она плохо играла, но смотреть на нее было одно удовольствие. Черные косы, глаза, эти ноги, эта грудь… Ух! Ее простыни не хлевом пахнуть должны, а райское благоухание источать.

Князь рассердился: пошлые похвалы органиста в адрес его будущей невестки оскорбили и без того уязвленное в последнее время классовое самолюбие. Кто дал дону Чиччо право петь непристойные панегирики будущей княгине Фальконери?

Правда, бедный органист пребывал в полном неведении относительно предстоящей перемены в жизни Анджелики. Пора было все ему рассказать, тем более что через несколько часов новость станет всеобщим достоянием.

— Успокойтесь, дорогой дон Чиччо, успокойтесь! — Улыбка Гепарда была обманчиво миролюбивой. — Дома у меня лежит письмо от племянника. В немон поручает мне просить от его имени руки синьорины Анджелики, так что отныне вы будете говорить о ней со свойственной вам почтительностью. Вы первым слышите эту новость, но за такую привилегию вам по возвращении во дворец придется заплатить: вы вместе с Терезиной будете заперты на ключ в ружейной.

У вас будет достаточно времени, чтобы почистить и смазать не одно ружье, поскольку на свободу вы выйдете лишь после визита дона Калоджеро. Я не хочу, чтобы тема моего разговора с ним стала известна в Доннафугате раньше, чем состоится сам разговор.

Вся предосторожность, вся предусмотрительность, весь снобизм дона Чиччо вмиг рухнули, как рушатся кегли, опрокинутые метким ударом, и только одно чувство, самое древнее, выдержало удар и устояло.

— Со стороны вашего племянника это свинство! Он не должен жениться на дочери вашего врага, который всегда подкапывался под вас. Я думал, он хочет ее соблазнить, это была бы победа, а так это поражение, безоговорочная капитуляция. Это конец Фальконери, да и дома Салина тоже.

Высказавшись, он уныло понурил голову: больше всего на свете он хотел сейчас, чтоб земля разверзлась у него под ногами.

Князь побагровел; даже уши стали красными, даже глаза налились кровью. Он сжал кулаки-кувалды, готовый наброситься на дона Чиччо. Но, будучи человеком науки, он привык взвешивать все «за» и «против»; к тому же, несмотря на свой львиный облик, по натуре был скептиком. Последние сутки принесли немало поводов для огорчения — от результатов плебисцита до прозвища деда Анджелики и «дробин», застрявших в его спине. Тумео прав, устои — это главное, но он не понимает, что брак Танкреди с Анджеликой станет не концом, а началом всего и никаким устоям не противоречит.

Кулаки разжались, однако на ладонях не сразу исчезли вмятины от ногтей.

— Пошли домой, дон Чиччо. Согласитесь, есть вещи, которые вам не понять. Но друг друга-то мы с вами всегда понимали, верно?