В тревоге и смятении начинала Москва зиму 1608 года. В нескольких вёрстах от Кремля, в Тушино, расположился стан мятежников, по окрестностям рыскали воровские шайки. Всё теснее затягивалась удавочная петля, выжимая из обычно весёлого и разгульного города последние живительные силы. Теперь центром веселья стало доселе неприметное сельцо между Москвой-рекою и Сходней. Там стояло зарево от бесчисленного множества огней, оттуда доносился непрерывный гул от ликующих криков хриплых, ни в чём не знающих удержу глоток. Новый Самозванец не скупился на посулы, щедро раздавал чины и звания, к нему и потянулся всякий сброд: воры, коим прощались все преступления, холопы, получавшие право грабить своих хозяев и брать себе в услужение их жён, а затем и сами хозяева, опасающиеся разрешённого грабежа. Царство Шуйского всё более напоминало разваливающийся дом, из которого уже вынесена вся утварь, а теперь присматривается всё, сколь-нибудь пригодное для нового хозяйства. Сняты двери, выломаны рамы, дело дошло до самого сруба — ещё немного, и всё рухнет. Первейшая московская знать — Романовы, Долгорукие, Мстиславские, Черкасские, Звенигородские, Трубецкие, Сицкие, Троекуровы — целовала крест на верность Самозванцу и была обласкана им. Новообращённые, переступив через врождённую спесивость, делили пожалованную честь с теми, кого ещё вчера презрительно поносили, и искали их благоволения.

Самозванец спешно обустраивал свой двор и налаживал собственную государственную машину. Формировалась дума и приказы, вводились новые, заимствованные в Польше звания и чины. Некоторые, почётные, но бесполезные, предназначались для первейшей московской знати, другие, самые влиятельные, — для чужеземцев, но было много и рабочих должностей, которые требовалось заполнять знающими людьми; тогда в Тушино бросился московский приказной люд в надежде обогатиться и сделать удачную карьеру. От Шуйского убегали даже ближайшие помощники.

Ложь, лицемерие, предательство, двуличие более не находили всеобщего осуждения. Впрочем, поведение ворья, знати и чиновничества никогда не служило показателем народного здоровья. Они всегда держали нос по ветру и быстрее всего приспосабливались к новым веяниям. Сейчас было много хуже: зараза проникла в народную толщу, в семьи. Домашние по взаимному уговору делились на две стороны. Посидев за семейным столом, они разъезжались, каждый для своей службы, получали деньги у врагов и снова сходились торжествовать проявленную ловкость. И не было никого, кто имел бы право осудить таковых, ибо сам царь сначала всенародно клялся в гибели малолетнего царевича, потом также всенародно целовал крест на верность первому Самозванцу и скоро с той же искренностью открещивался от него. Царю-клятвопреступнику вторили многие из духовенства, голос же немногих, честных, был слаб, и его предпочитали не слышать.

Шуйский метался в отчаянии, казнил и миловал, рассылал грамоты по городам с требованием давать отпор наглым притязаниям новопришельцев. Призывы не находили сочувствия, веры царским словам не было. Власть Самозванца всё более усиливалась, под его руку отходили многие дальние и ближние города: Псков, Тверь, Вологда, Ярославль, Кострома, Углич, Переславль, Ростов, Владимир, Суздаль, Арзамас... В этом бушующем море лжи и предательства небольшими островками стояли те, кто не обольстился воровскими посулами: Коломна, Нижний Новгород, Смоленск, но и их захлёстывала мутная волна российской смуты. Кольцо отступников всё более сужалось, грозя столице голодом и осадными нуждами. Москва держалась из последних сил; обыватели, запёршиеся в своих домах, со страхом встречали день: не окажется ли он последним?

Ноябрь в том году выдался слякотным, снег выпадал и скоро таял, мороз с метелью закрутил лишь на Фёдора Студита[1], но только для того, чтобы, как и повелось, напустить первую зимнюю стужу; долго продержаться ему не будет суждено.

Поздним вечером к Троицкому подворью, что располагалось прямо в Кремле, подъехали убогие розвальни. Было студёно; шерсть на неказистой лошадёнке смёрзлась и свисала сосульками, они тёрлись друг о друга и скрипели, когда лошадёнка весело потряхивала головой. Путь её, судя по всему, был недальний. За розвальнями следовал чёрный красавец-жеребец, заботливо покрытый попоной. Он стыдился соседства и презрительно фыркал, испуская клубы белого пара. Возница решительно постучал в ворота. Стражник открыл смотровой ставень, нехотя высунул нос из тулупа и, увидев потёртую шубу, неприветливо проговорил:

— Кто таков? Дня мало? Утром приходи...

Сказать всё нежданному гостю он не успел, тот протянул руку, крепко ухватил его за недовольный нос и коротко приказал:

— Отворяй!

Тут уж не покуражишься, засов был откинут без лишних разговоров. Сани въехали в просторный двор, приехавший сбросил шубу и с прежней решительностью приказал отвести его к келарю. Одежда под шубой оказалась того же достоинства, её владелец вряд ли имел право требовать высокого свидания в столь поздний час, однако стражник, памятуя о всё ещё саднившем носе, перечить не стал. Только удивился:

— И отколь тебя принесло?

— Из лавры, с письмом к его преподобию.

— Ахти мне! — всплеснул руками стражник. — Ну, как там наши?

— Ничаво, стоят... — обронил приехавший и, кивнув на сани, где под медвежьей полстью лежал человек, добавил:

— Скажи братии, чтоб позаботились.

Весть о прибытии человека из самой лавры быстро облетела подворье, у многих там жили родственники, хотелось знать их состояние. И сам старец Авраамий не смог усидеть на месте, выбежал из палат навстречу вестнику, благословил на ходу и давай выспрашивать. Тот отвечал односложно, так что Авраамий досадливо поморщился:

— Не говорлив ты, однако, сын мой.

— Говорливых ляхи порубили, — прозвучало хмурое объяснение.

— Ну, тогда давай, что привёз.

Приехавший снял шапку и стал неторопливо вспарывать подклад. Его медлительность едва не выводила Авраамия из себя.

— Ну, чего копаешься? Не дай Бог, и вёз, как достаёшь, давно ль в пути?

— Сутки...

— Как звать?

— Ананий Селевин.

Наконец бумага была извлечена, и Авраамий склонился над ней у свечи. Всё, даже чтение, выдавало его беспокойный нрав: он всплёскивал руками, издавал возгласы и, чтобы унять возбуждение, несколько раз отбегал в тёмный, завешенный иконами угол и преклонял колени.

— Архимандрит пишет, что послал несколько вестников, но ты первый, кого мы узрели за два месяца. Выходит, мудрено прорваться.

— Ничаво, Бог сподобил...

Ему действительно повезло. Ляхи, удручённые жестоким поражением, не ожидали каких-либо новых вылазок, по крайней мере в ближайшее время, да ещё разразилась внезапная пурга, потому Ананий беспрепятственно преодолел заставы. Однако чего тут объяснять? Добрался, и всё тут.