— Ты куда направился? — удивился Ананий.

— К ворам, — прохрипел Антип, — всё ихнее скопище по ветру развею.

Бабы испуганно переглянулись. Водились среди колдунов особенные умельцы, кто с небесными стихиями мог управляться, их так и звали: облако-прогонники. Неужто их Антип из таковских? Ананий остановил его за рукав:

— Вертайся назад! А вы чего молчите? — это уже к бабам. — Видите мужик не в себе?

— Как же, его удержишь, — послышались голоса, — коли что забрал себе в голову, так хоть тресни — не своротишь, не уняньчишь.

Возвращённый на лавку Антип, почувствовал сильную руку приезжего и взмолился:

— Отпусти меня, добрый человек. Томится моя горлица в тесной горнице, сетями уловлена, но покуда не сломлена. Вижу, чую... Ветер завеет, мороз затрещит — попадёт голубка в ощип, отпусти, пока не поздно...

Непривычно говорил раненый и уж больно складно для бреда.

— Что сделаешь? — удивился Ананий.

— Как смогу, помогу. Я весь ихний разбойный вертеп протараканил, ходы-выходы вызнал, к кому хочешь подберусь. На атамана напущу корчу, на пособников — порчу, мало времени и не станет змеиного племени.

— На какого атамана?

— На того, кто горлицу держит. Прозывается Пасюком...

Разговор с раненым становился всё более интересным. Всю дорогу думал Ананий о своём деле, как лучше исполнить клятву, данную Даниле. Жизнью своей он не дорожил, она потеряла для него всякий смысл, однако хотелось отдать её подороже, с пользой, потому и думал: как. Этот раненый чародей казался подарком судьбы. Не знамо какой он искусник в своём ремесле, но человек ему наверняка полезный. Только вот насколько опасно раненый? Тот будто уловил его сомнения и сорвал повязку с головы. По лбу потекла свежая кровь. Антип начал совершать круговые движения руками и заговорил:

— От царя, царя, от Реза шли три брата: ножами резались, саблями бились, топорами рубились, кровь не шла, ничего не деялось, поруб затянулся, болезнь развеялась...

И точно — прямо на глазах ток крови прекратился.

— Ты видел? — спросил Антип, прервав заговор. — Голова помята, но с плеч не снята, покуда так, любую хворь изгоним.

Более сомневаться не имело смысла. Тотчас разыскались сани, куда уложили раненого. Бабы заботливо укутали сто медвежьей подлостью, обретшая голос древняя старуха принесла каких-то снадобий и стала совать их Ананию:

— Ты, касатик, побереги сыночка, остуживай, где надо, он у нас страсть какой запальный. Ну, с Богом!

Привязал Ананий своего Воронка к саням, набросил на плечи драную шубейку и покатили они дальше. Первую часть пути Антип был возбуждён и говорил без умолку, должно быть, действовали старухины снадобья.

— Всё идёт, как Господь предрасположил, о том, что нынче поеду по своей беде вместе с молчуном, явные знаки были дадены. Будем горе сливать да верёвочкой завивать.

Ананий удивлённо обернулся:

— Как об этом можно знать наверняка?

— Очень даже можно. Ночью курица дурным голосом вскричала, а куроклик завсегда к беде. От того крика в ухе всё утро свербело — такой ухозвон только перед дорогой бывает.

— Ну а про меня как узнал?

— Узнал, головы не ломал, мне одного взгляда довольно. Человек из разных стихий состоит; к примеру, земля тело ему даёт, огонь теплоту, солнце очи зажигает, Чермное море кровь вливает, из мглы жилы волокутся. Какая стихия верх держит, такая и жизнь человеческую уряжает. В тебе земля и солнце верховодят. От земли — темнота и молчаливость, от солнца — сила и бесстрашие. Это то, что дано от рождения, к нему жизнь своё прибавляет. Не всяк с пути сойдёт да над лежащим склонится. Обожжённое место завсегда чутко, значит, обожгла тебя недавно собственная боль. Вот и предстал ты мне, как на ладони. Не носи в себе камень, расскажи про своё горе.

Ананий тяжело вздохнул и вдруг, сам не зная почему, завёл протяжный разговор. Рассказал про Груню и ребяток, никакой малости не упустил, даже такой, о чём не позволял себе думать. И про их горькую кончину, о которой ничего не знал наверняка, а мог только догадываться. И про братьев не забыл, и про свою последнюю клятву умирающему Даниле. Вся жизнь прошла перед глазами, никогда из него столько слов не выходило. Уже на подъезде к Кремлю глянул он на притихшего Антипа и увидел, что тот, сморённый дорогой и долгим разговором, крепко спит. Ананий не обиделся, с его души точно и впрямь камень скатился, полегчало, а это многого стоило.

Вот и подворье, приехали.

Утром следующего дня Палицын, уже не надеясь на красноречие приезжего, сам отправился во дворец. Каждый раз бывая там, он не переставал удивляться происшедшим переменам. На первый взгляд всё осталось прежним: стены, роскошь, освящённый веками дворцовый чин. Но только на первый взгляд. На самом деле изменилось нечто большее, изменился дух. Прежние цари считались как бы высшими существами, их могли любить или ненавидеть, бояться или жалеть, но мысль о чём-то вроде насмешки не могла даже прийти в голову. При Шуйском это стало привычным. Бояре, соперничающие знатностью, не могли простить ему внезапного возвышения. Их малопочтительные суждения охотно подхватывались простолюдинами, радовавшихся случаю весело прокатиться насчёт властей. Севший на московский трон низенький толстый старичок, подслеповатый, лысый, с редкой бородёнкой и по-жабьи широким ртом, давал немало поводов для насмешек: и этим своим обликом, более подходящим для торговца из свечного ряда, и лукавыми делами, и смешными попытками показать несуществующую доблесть.

Борис Годунов, помыкая угодливым царедворцем, запретил ему в своё время жениться. Оказавшись на троне, гот сразу же обеспокоился заведением наследника и взял в жёны молодую Марью Буйносову. Супругов разделяло почти сорок лет, но старичок стал упорно трудиться, и его радение было скоро вознаграждено: месяц назад жена принесла ребёнка, увы! это была дочь. Предстояло новое изнурительное радение. Быт царей — дело вовсе не семейное. Царственные супруги почивали отдельно, но, ежели царю приходила охота, об этом оповещалась царица, а за ней и весь дворец. Шуйский явно злоупотреблял посещениями. Даже обычно невозмутимая охрана проявляла живой интерес:

— Опять на птичий грех потянуло?

— Что ты? Птичка прилетает, а наш прихрамывает, того и гляди на руках вносить станут.

Утром после совместно проведённой ночи супругам полагалось идти в мыльню, что отодвигало время назначенных дел. Тогда об очередном посещении царя узнавало ещё больше людей. То, что всегда являлось обычным делом, теперь стало язвительной притчей во языцех.

Нынешний приход келаря пришёлся на очередной банный день Шуйского. В просторных сенях скопилось множество народа — у кого-то имелись не терпящие отлагательства дела, кому-то было назначено прежде, кто-то принёс важные вести. Завсегдатаи царских приёмов вели себя вольно и не пытались сдерживать раздражение.