Пока царица это говорила, Шкурин поставил поднос с ананасами на ту же тумбочку (или комод, как правильно?) с бутылками и начал резать их ножом, опять же очень ловко. И очень ароматный дух пошел от этих ананасов! Ананасы, мысленно повторил это слово Иван, после еще раз повторил и вспомнил, что дядя про них рассказывал: это когда он ездил в Вильно на последний сейм, и они там перед тем, как наутро рубиться с Чарторыйскими, вечером пировали у Радзивилла, Радзивилл потчевал их ананасами — и они их саблями рубили, готовились.

А у царицы было честь по чести — Шкурин разложил дольки по блюду и подал это к столу. Угощайтесь, сказала царица, это очень сладкий фрукт, почти как земляника. Иван взял дольку и попробовал, после сказал, что очень вкусно. Ну еще бы, сказала царица, граф в этом толк знает. После чего сразу добавила: и чего ему не знать, когда у него денег больше, чем в казне. А скоро будет еще больше, то есть в казне меньше, потому что мы же не знаем удержу и из одной войны сразу вступаем во вторую — и скоро станем так бедны, как церковные крысы. Ну да бедность — это не беда, тут же добавила царица, нам к бедности не привыкать: когда я была маленькой и жила в Штеттине, где мой отец служил комендантом…

И она принялась рассказывать о своем детстве, то есть о том, сколько у нее было тогда платьев, и что у них обычно подавали на обед, и как она играла во дворе замка с детьми из соседних домов, и как мать постоянно ругала ее за то, что у нее ужасная осанка, так как она слишком задирает нос, и мать ей говорила: прекрати, держи голову прямо, а еще лучше — если будешь смотреть в землю, люди не любят зазнаек, запомни… И тут же, перебивая себя, царица раз за разом напоминала Ивану, чтобы он не забывал про ананасы и про венгерское тоже… И опять вспоминала о детстве, потом о своей матери, какой у нее был ужасный характер, как она донимала свою дочь, и как она потом приехала сюда, в Россию, и в первую же зиму перессорилась со всеми, и очень скоро, сразу после свадьбы, то есть только выдав ее замуж, ей пришлось возвращаться обратно в Германию, в Цербст. Но характер — он везде характер, и вскоре матушка перессорилась со всеми уже там, у себя дома. А тут еще эта война, матушка и здесь не смогла промолчать, и Фридрих очень разозлился на нее… Наливайте, господин ротмистр, чего вы, а мне уже нельзя, у меня уже и так голова кружится… Так вот, Фридрих разгневался — и она была вынуждена бежать из своего родного дома в Париж, где никто, даже король, такой галантный на словах, и не подумал протянуть ей руку помощи — и она умерла в нищете, а долги после нее остались такие огромные, что только покойная тетушка-императрица, и та с очень большим трудом смогла… Но, к сожалению, и это тоже далеко не все, потому что Фридрих, ослепленный своей бешеной злобой, — да и вы как человек военный, к тому же бывший там, это прекрасно знаете — он вторгся в Цербст, и мой брат, спасая свою жизнь, укрылся в Гамбурге, брат и сейчас еще в Гамбурге, пишет оттуда письма… А Цербст стоит разграбленный, Фридрих же не оставил там камня на камне. За что? Да только за то, что я на протяжении всех этих последних семи лет не уставая повторяла Питеру, что союз с Пруссией — это ловушка, что Фридриху ни в коем случае верить нельзя, что интересы России…

Но тут царица вдруг резко замолчала и начала быстро моргать, после очень тихим голосом попросила прощения — и приложила платочек к глазам. После взяла дольку ананаса — в первый раз, — откусила маленький кусочек, замерла на мгновение… а после улыбнулась и сказала:

— Замечательно!

Но это были только слова, потому что Иван прекрасно видел, что на глазах у нее опять выступили слезы. Поэтому он сразу встал и начал извиняться, ссылаться на службу и просить разрешения откланяться. Царица не сразу ему это позволила. А когда все же позволила и Иван уже пошел к двери, она его еще раз остановила и сказала, что ей очень неудобно в этом признаваться, но она не может пригласить его на ужин, так как она никогда не ужинает. Но — и тут царица улыбнулась — если господин ротмистр не против, то она приглашает его, то есть он об этом будет после отдельно извещен, вечером на партию в кампи. В кампи играете? Играю, смущаясь, ответил Иван. Вот и чудесно, сказала царица, тогда вас позовут, а пока что я вас не держу. И Иван, откланявшись, ушел, а царица осталась сидеть за столом, где третий куверт так и остался нетронутым. Иван шел и думал, что вот как иногда странно бывает: их там было только двое, а ему тем не менее все время казалось, что там есть еще кто-то третий — невидимый.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Опять майор

Иван вернулся в кордегардию, сел за стол, подпер щеку рукой и долго так сидел. А Колупаев стоял напротив — и стоял на просто, а во фрунт — и ждал дальнейших указаний. А Иван о них молчал. Нехорошо у него было на душе после этого царского обеда! А тут еще, думал он сердито, ему вечером идти играть в кампи, а он не умеет. То есть он, конечно, представляет, что это такое, и какие карты когда надо сбрасывать, и какие надо держать фишки, но у них всегда играли только в редут, редут — это толковая игра, а кампи — это сплошное баловство. А вот теперь играй! Если только, главное, будет игра. И вот это Ивана больше всего тревожило. А сказать об этом было некому. Тогда Иван перестал думать и спросил у Колупаева, все ли у них здесь в порядке. Колупаев сказал, что так точно. И, сказал он еще, никого здесь постороннего не было, это даже просто удивительно, потому что обязательно кто-нибудь откуда-нибудь да приезжает или хотя бы приходит из Большого дворца. А тут за весь день никого! Сказав эти слова, Колупаев даже развел руками, чтобы еще