Ей всегда хотелось уехать с самокатом на море или просто провести жизнь в дороге, бежать и не останавливаться, но почему-то память Дженни – место, где охота остаться. Память Дженни – огонь в «хорошей печи», и Эмбер жизненно важно оказаться не мягкими тканями, а костью, которая никогда не сгорит.

Искры танцуют у неё под закрытыми веками, когда она засыпает.

Утром, когда Эмбер берётся за дверную ручку, чтобы выйти из номера и спуститься на завтрак, Дженни перехватывает её руку, сильно, до боли цепляясь пальцами за запястье.

– Не говори никому, – просит она.

Эмбер замирает.

– Почему? – только и спрашивает она, когда наконец-то находит затерявшиеся где-то в горле слова. Голос выходит хриплым, каким-то чужим, как будто она провела в молчании последние несколько лет.

Дженни вздыхает. Она хмурится и вглядывается Эмбер в лицо, пытаясь отыскать, увидеть там что-то своё. Эмбер может разглядеть себя в её зрачках, но по-прежнему не понимает.

Может, сама она готова бесконечно не реагировать на чьи-нибудь выпады в свою сторону (на выпады Вика, если точнее, и, наверное, всё-таки не бесконечно, кто знает), но насильник должен быть наказан, даже если у него ничего не получилось. Точно так же, как должен быть наказан убийца и вор, любой, кто нарушает хрупкий мир, потому что ключевое слово именно «хрупкий». «Если спускать плохое на тормозах, плохого станет слишком много», – говорил ей Хавьер, протирая тряпкой витрины.

Она соглашалась.

Хавьер взял бы Роджера за грудки и выбросил через порог. Он порекомендовал бы Роджеру никогда больше не возвращаться в этот магазин и этот Городок, и Роджер бы точно послушался.

– Потому что если ты расскажешь о том, что он сделал, тебе придётся рассказать о том, что сделала ты, например, – говорит Дженни.

Эмбер вспыхивает, как спичка.

– Я не боюсь.

Как Дженни вообще может так говорить? Как она может думать, что Эмбер захочет спрятать её беду и выгородить её обидчика только для того, чтобы получить, выкроить, выгадать что-то для себя?

Она почти отшатывается, но Дженни всё ещё держит её за запястье.

– Я знаю, что ты не боишься, – тихо, почти умоляюще шепчет она, – и это для меня важнее всего остального.

– Тогда в чём причина? По-настоящему?

Эмбер щурится. Её очередь вглядываться Дженни в лицо, и по тому, как выражение светлых глаз становится растерянным и беззащитным, она понимает, что задала верный вопрос.

Дженни оглядывается по сторонам, как будто в запертой комнате их может кто-то услышать.

– Я не хочу, чтобы Джонни узнал, – признаётся она наконец. Её лицо без косметики выглядит почти детским. – Он с ума сойдёт, если узнает.

И на это Эмбер совершенно нечего возразить. Ещё один важный урок: нельзя помочь человеку, если человек не хочет, чтобы ему помогали. И, больше того, если человек не хочет, чтобы ему помогали, в большинстве случаев ты просто не имеешь никакого права ему помогать. Ничего хорошего из оказанной насильно помощи просто не выйдет. Но решиться отступить всё равно очень сложно.

Наверное, всё это написано у неё на лице, потому что Дженни – торопливо и сбивчиво – принимается обещать:

– Клянусь, если он ещё хоть раз ко мне подойдёт, ты сможешь пробраться к Кристоферу в рубку и по громкой связи объявить, какой Роджер мудак. Только представь перспективу. – Она пытается улыбнуться.

– Если он ещё раз к тебе подойдёт, – говорит Эмбер, – я ударю его самокатом.

– Не марай своего хорошего мальчика. Пожалуйста, Эмбер.

Именно так выглядит, точнее, звучит последняя капля, если облечь её в простые слова. «Пожалуйста, Эмбер». «Пожалуйста».

Эмбер вздыхает и трёт лоб ладонью. Растрёпанная чёлка липнет к руке.

– Хорошо, – говорит она. Ей не нравится, отчаянно не нравится эта затея, но она снова и снова повторяет себе, что не имеет права делать что-то вопреки желанию Дженни, даже если ей кажется, что так будет лучше. – Как скажешь. Но если он ещё раз тебя тронет, если он начнёт что-то кому-то рассказывать…

– Всё что угодно! – Дженни отпускает её руку, но они всё ещё смотрят друг другу в глаза. – Всё что угодно. Спасибо.

«Мне всё ещё обидно и больно, – читает Эмбер по дрожащим ресницам. – Мне все ещё обидно и больно, и всегда будет обидно и больно, и он не имел никакого права прижимать меня к этой стене, и да, ты права, он должен быть наказан, вот только…»

Выносить это – слишком, так что Эмбер опускает глаза.

– Пойдём на завтрак, – говорит она. Получается резко.

Спускаясь по лестнице, Эмбер снова и снова прокручивает в голове их разговор. Он шипит, как старая магнитофонная плёнка, в нём теряются слова, интонации и окончания, всё пропадает и тает. Вместо потерянного взгляда и решительно нахмуренных широких бровей Эмбер вспоминает раннее утро: как солнечные лучи прикоснулись к пушистым волосам Дженни, вспыхнули на них золотистым, нежно погладили бледную щёку, как Дженни проснулась, потянулась, ещё не помня ничего о вчерашнем, вытолкнула хриплое «Доброе утро» и пропала в ванной, скрылась за мерным шумом воды. Она вышла оттуда совсем другой, такой непривычной без мрачного макияжа (точнее, без его осыпавшихся остатков), такой домашней, открытой, доверчивой, неловко одёрнула чужую футболку, повела плечами, обхватила себя руками, спряталась, будто жемчужина в раковине.

«Роджер, – думает Эмбер, – чёртов обнаглевший ныряльщик за жемчугом. Какая-нибудь большая акула так или иначе должна была откусить ему ногу. Какой-нибудь хозяин морей, или водная охрана, или что там было актуально до Апокалипсиса, должен был запретить ему вообще нырять рядом с этой жемчужиной».

Роджер отворачивается, когда они входят в столовую. Эмбер чувствует, как волосы у неё на руках, наэлектризовавшись, встают дыбом от напряжения. Она ловит себя на том, что на полном серьёзе ждёт нападения. Если бы на месте Роджера был Вик, он бы уже нападал – не потому что такой уж подонок, а просто из страха, просто ради того, чтобы не дать ей ударить самой, первой, не дать ей сделать что-то, чего он боялся бы.

Чего боится Роджер? Понятно.

Взяв свой поднос, Эмбер подсаживается к нему. Дженни остаётся у неё за спиной, и в её затихающих шагах Эмбер явственно слышит испуг, но меньше всего на свете ей хочется её подводить.

– Привет, – говорит она, отламывая кусочек лепёшки. – Как самочувствие?

Сегодня на завтрак, как обычно, овсяная каша и некрепкий чай, а ещё апельсин, а ещё – лепёшка, хрустящая снаружи и мягкая внутри, удивительно вкусная. Эмбер ни разу не ела такой до того, как оказалась в гостинице.

Роджер смотрит в столешницу. В нём больше нет ничего от вчерашнего Роджера, никакой ярости, никакой силы, он похож на спустившее колесо, посеревшая резина и ржавый металл, но Эмбер не жалко.